«Филология может позволить себе открытость любым трансформациям»

Разувалова Анна Ивановна

О влиянии семейной истории на исследовательскую тематику и советской «деревенской прозе», академической карьере филолога российских 1990-х и 2000-х, а также об особенностях и состоянии филологической науки рассказывает Анна Разувалова, доцент департамента филологии Санкт-Петербургской школы гуманитарных наук и искусств, академический руководитель образовательной программы «Русская литература в кросс-культурной и интермедиальной перспективах».

 

— Как складывалась ваша академическая карьера?

— С одной стороны, она складывалась совершенно стандартно, во всяком случае на начальном этапе: после защиты диплома моя научная руководительница Галина Максимовна Шлёнская предложила мне остаться на кафедре истории литературы и поэтики. С другой стороны, Красноярский университет (КГУ) в девяностые годы переживал период турбулентности: еще с конца восьмидесятых преподаватели филфака стали разъезжаться — кто за рубеж, кто в другие российские города. Возник очевидный дефицит кадров, поэтому новичков брали на работу охотно. Я начала работать на филфаке, а еще пятеро или шестеро моих однокурсников — на только что открывшемся факультете современных иностранных языков. Через несколько лет из нашего выпуска в университете осталась только я, остальные с преподавательской работы ушли и стали выстраивать карьеру в других областях, иногда с филологией связанных, но чаще — нет.

Поначалу я совершенно не думала о происходящем со мной в терминах академической карьеры. Было много преподавательской работы, много дисциплин, требовавших постоянной подготовки (с тех пор у меня любовь к формату семинаров). Был какой-то период, когда нам задерживали и без того низкую зарплату, параллельно приходилось заниматься репетиторством. С одной стороны, ничего особенного: огромное количество начинающих и не только начинающих преподавателей, особенно в региональных вузах, работали и работают в таком режиме. С другой стороны, исследователю развиваться в подобной ситуации трудно: писать диссертацию и статьи урывками, пытаясь параллельно решать другие задачи, в том числе административные. Мне кажется, я впервые задумалась о том, что происходит со мной как с исследователем, то есть о той самой академической карьере, когда вошла в состояние эмоционального выгорания от большой преподавательской и административной нагрузки. КГУ тогда как раз находился в процессе объединения с другими вузами в Сибирский федеральный университет.

К тому времени я определилась с научной темой, над которой хочу работать. Неожиданно для меня самой ею стали позднесоветские писатели-неопочвенники, хотя сейчас мне кажется, что в этом была своя логика. Только диктовалась она не тем, что, живя в Красноярске, я беру то, что в буквальном смысле рядом, — творчество родившегося в Красноярском крае писателя Виктора Астафьева (1924–2001). Интерес к «локальному» измерению неопочвенничества у меня оформился позднее, а тогда я просто начала читать «деревенскую прозу», пытаясь разобраться, что это за феномен; как складывались литературные карьеры и репутации ее авторов; какова природа их популярности в позднесоветский период; кто, как и зачем их читал; кто, как и зачем о них писал. Постепенно у меня крепло убеждение, что, занимаясь этой темой, я различаю в ней что-то, о чем не говорится в обширной научной литературе о «деревенщиках», и что я смогу поместить этот сюжет в новую исследовательскую перспективу.

Гораздо позже, уже после выхода в 2015 году моей книги о писателях-неопочвенниках и консервативной идеологии «долгих семидесятых», одна из коллег сказала, что она закрыла какой-то личный гештальт, прочитав ее. Только тогда до меня стало доходить, что гештальт закрывала и я, потому что во время работы над текстом где-то на краю моего сознания присутствовали рассказы бабушки о жизни в деревне, голоде, военных и послевоенных лишениях; я даже узнавала ее надрывы и травмы в некоторых героинях «деревенской прозы». Позднее я нашла относительно внятный ответ на вопрос о том, почему все-таки я выбрала «деревенскую прозу» и как в обращении к этой теме преломился социальный и эмоциональный опыт нескольких поколений нашей семьи (мои бабушки и дедушки с материнской и отцовской стороны — крестьяне, чьи семьи были затронуты коллективизацией и репрессиями). Вообще, разбираться с такими значимыми для тебя лично вещами, заниматься чем-то вроде автоэтнографии исследовательских предпочтений, увлекательно. Начинаешь задумываться о том, как формируется твой и не только твой исследовательский интерес, почему мы вдруг начинаем заниматься той или иной темой, тем или иным персонажем; сколько в этом от нашего персонального выбора, сколько от воздействия институций, с которыми мы связаны, а сколько от (бес)сознательной ориентации на представления о «перспективных» темах или от сопротивления этим представлениям. Впрочем, все эти вопросы стали занимать меня позже, а в конце 2000-х я по совету исследователя советской литературы Евгения Добренко поступила в докторантуру ИРЛИ РАН, оставив преподавательскую работу. Как оказалось, надолго.

В Пушкинском Доме я попала в Центр теоретико-литературных и междисциплинарных исследований, где получила потрясающий опыт — очень сложный, но в профессиональном отношении исключительно важный, существенно повлиявший на мою исследовательскую идентичность и представления об академических стандартах. Мне кажется, свою книгу о неопочвенниках я написала на волне какого-то драйва от нахождения в новой для меня среде, с жесткими, но при этом абсолютно современными критериями научного высказывания. В общем, Пушкинский Дом и Центр теоретико-литературных и междисциплинарных исследований стали для меня школой, которая потребовала больших усилий, но в профессиональном плане дала невероятно много. Оглядываясь назад, признаюсь, что на тот момент лучшей школы я бы, наверное, и желать не могла.

В Вышке я совсем недавно: начинала в качестве приглашенного преподавателя, а чуть больше года назад Адриан Селин предложил мне академическое руководство магистерской программой «Русская литература в кросс-культурной и интермедиальной перспективах». Так, с перерывом чуть ли не в десять лет, я вновь оказалась в, казалось бы, естественной для себя университетской среде. «Казалось бы», потому что в действительности за это время среда изменилась: пришли новые поколения студентов и преподавателей, поменялись критерии оценивания преподавательской и научной работы, появились новые технологии учебного процесса и т.п. Кроме того, и Вышка сама по себе — особый мир, институция со своеобразной корпоративной культурой и собственным стилем коммуникации. Поэтому опыт, который я получаю здесь, тоже в чем-то новый.

— В чем особенность филологической науки среди других наук?

— Разговор о природе филологического знания и статусе филологии как науки рискует перерасти в выступление «коротенько, минут на сорок». Если же упрощать, можно оттолкнуться от хрестоматийного определения, утвердившегося в отечественной гуманитарной традиции. Филология — это комплекс дисциплин, ориентированных на изучение литературного текста, его устройства, смыслов и символов, которые мы обнаруживаем, когда читаем текст, комментируем, истолковываем его, руководствуясь принципами исторически корректного обращения с источником. Работая с текстами, мы можем сфокусироваться на описании авторской интенциональности и реконструировании смыслов изучаемого источника. Но можем попробовать и другую стратегию — выйти за пределы «исходной реальности» (по выражению Сергея Аверинцева) текста и задать неожиданные для текстоориентированного понимания филологии вопросы. Не только об устройстве и природе текстов, но и о том, например, как человек их производит и потребляет, какое воздействие они на него оказывают, считывает ли он это воздействие и т.д. В этих случаях мы, конечно, удалимся от «центра» филологического поля и переместимся в те области, где филология смыкается с другими дисциплинами.

Виктор Астафьев

Исторически для филологии «нормальна» работа со сложными текстами, которым приписывалась и/или приписывается особенная ценность и значительная роль в формировании национальных культурных традиций и коллективных идентичностей. Это касается как текстов, вошедших в литературный канон, так и текстов эстетически инновативных, открывающих новые измерения языка и потому требующих высокоспецифицированного объяснения со стороны профессионалов. Тексты «низкие», «тривиальные», «формульные» обычно последними попадают в орбиту внимания филологии, и даже сейчас какая-то часть филологического сообщества сопротивляется их изучению, оперируя неотразимым аргументом «эстетической беспомощности». Мне же опыт осмысления меняющихся границ литературы, механизмов иерархизации и деиерархизации текстов и создания литературной «ценности», опыт анализа тех сил и обстоятельств, которые задействованы в процессе подобной валоризации, видится не только интересным, но и необходимым для профессиональной рефлексии, понимания того, какой вклад мы, филологи, вносим в этот процесс.

Дело, однако, в том, что анализировать подобные проблемы при помощи одной только филологической оптики трудно. Нужны интервенции в смежные области истории, социологии, антропологии, понимание существующих в них подходов и теоретических рамок и того, как, в каких пределах, памятуя о каких ограничениях, мы можем их использовать. Необходима постоянная рефлексия, чтоб не сказать ревизия, собственного исследовательского языка. И хотя освоение социологических подходов не сделает филолога социологом (это и не нужно), но оно позволит сформулировать новую, потенциально продуктивную исследовательскую задачу, увидеть текст в неочевидных историко-социальных контекстах, проблематизировать очевидные и описать объект более убедительным способом. Сегодня дополнительное образование в области истории, социологии, философии, антропологии — ценный ресурс для филолога. Филология с ее многовековой традицией изощренной работы с текстами может позволить себе открытость любым трансформациям, без боязни потерять собственное лицо.

— В чем специфика научного сообщества филологов?

— Трудно ответить на этот вопрос, памятуя о том, что «научное сообщество филологов» включает в себя множество групп, отличающихся своим пониманием места филологической науки в современном обществе (скажем, интердисциплинарный пафос моего ответа на предыдущий вопрос части российских филологов будет определенно чужд), специализацией, институциональной пропиской, интенсивностью взаимодействия как с филологами других стран, так и с представителями других дисциплин и т.д.

Конечно, хочется надеяться, что наше разнородное сообщество ориентировано на более-менее единые, общие для гуманитариев академические стандарты. Но, боюсь, при ближайшем рассмотрении выяснится: консенсуса между группами по поводу того, что считать научным, нет. Строгость требований следовать академическим стандартам тоже вызовет вопросы. Достаточно вспомнить, как организована экспертиза входящих статей во многих российских филологических журналах, — организована формально, и ее качество нередко оставляет желать лучшего.

Если же говорить о публикациях как форме научной деятельности, то, да, гуманитарии публикуются обычно медленнее, чем представители точных или естественных наук, занятые активной экспериментальной работой. Впрочем, написать текст статьи можно быстро, но вот подготовительная работа — погружение в новую для тебя тему, чтение источников, концептуализация и контекстуализация материала — может занять длительное время. Публикационный цикл в хороших изданиях тоже бывает долгим; статьи, уже прошедшие экспертизу, иногда дожидаются публикации по полтора-два года. И хотя сама я пишу медленно, соглашусь с тем, что публикационная активность для филолога — важный показатель и двигатель той самой академической карьеры, о которой мы говорим. Во всяком случае, я не знаю лучшего способа развиваться, поддерживать себя в академическом тонусе, делиться своими идеями и включаться в дискуссии, нежели работа над статьей или книгой с их последующей публикацией.

— Чем отличается российская филология?

— Конечно, у российской филологии есть своя специфика, как есть она у немецкой, американской, польской и любой другой национальной филологической традиции. Понятно, что такая специфика — производное от множественных эстетико-философских, социальных, идеологических влияний; от того, как определялся статус филологии в обществе и академическом мире; от того, как в течение длительного времени формировались профессиональные приоритеты, какие теоретико-методологические подходы получали научное признание и т.д. Но пускаться в пространные размышления о столь сложных материях мне не хотелось бы. Могу лишь поделиться некоторыми своими, неизбежно фрагментарными, соображениями по поводу тех сегментов российской филологии, с которыми соприкасаюсь.

В современной российской филологии наиболее сильными остаются исследования в области источниковедения и комментирования литературного текста; небыстро, но качественно осуществляется академическая работа, связанная с научным изданием полных собраний сочинений русских классиков XIX и XX веков. Работ, посвященных русской литературе XIX и XX веков (говорю именно о них, поскольку я русист), выходит много, бессмысленно даже пытаться охарактеризовать это огромное поле в формате интервью. Замечу только, что высоко ценю исследования, авторам которых удается осмыслить традиционные для литературоведения объекты изучения (нарративы, сюжеты, жанры) в историко-социологической и антропологической перспективах, разработав для этого оптику, позволяющую работать на стыке разных дисциплин, например на границах истории литературы и социальной (культурной, политической) истории. Поскольку мои исследовательские интересы связаны с репрезентацией крестьянства в литературе и кинематографе, упомяну образец такого рода исследований — вышедшую в прошлом году монографию Алексея Вдовина «Загадка народа-сфинкса» (2024), посвященную рассказам о крестьянах в Российской империи времен крепостного права.

Алексей Вдовин и его книга «Загадка народа-сфинкса»

Алексей Вдовин в своей книге демонстрирует очень высокую степень рефлексивности в отношении теоретических оснований собственного научного высказывания, и, насколько я могу судить со стороны, интерес к разработке новых подходов и аналитических оптик вообще характерен для какой-то части исследователей литературы XIX века. Однако существуют среды, менее восприимчивые к теоретико-методологической новизне. Так, в кругу исследователей неопочвенничества, в который по своим научным интересам я должна входить, но в котором, к сожалению, не нашла себе места, всякие новые теории часто воспринимаются с настороженностью и сводятся к социологизму. Вообще, было бы любопытно исследовать этот и подобные кейсы — описать разные исследовательские среды, сфокусированные на определенной теме и определенных авторах, посмотреть, как эти среды формировались, какими языками описания они пользовались, а какие отбраковывали, какие внутригрупповые конвенции вырабатывали и т.д. Мог бы получиться интересный материал для обобщений, касающихся российского филологического сообщества.

— Какие особенности преподавания и исследований филологии есть в Вышке?

— У меня слишком небольшой опыт работы в Вышке, чтобы делать далекоидущие умозаключения: в бакалавриате я преподаю небольшой группе студентов и не знаю, как устроен учебный процесс в целом; в магистратуре у меня занятий побольше, но срок преподавательской деятельности невелик.

Насколько я понимаю, особенности преподавания филологических дисциплин в Вышке прямо проистекают из особенностей учебной программы, которая задумывалась и строилась на иных, нежели в большинстве российских вузов, основаниях. Отсюда, например, усиленное внимание языковой подготовке, изучению теоретико-литературных аспектов. Отсюда же возможность выстраивать траекторию собственного профессионального развития через научно-исследовательские семинары (НИСы) и дисциплины по выбору. В этом учебном году я увидела, как это работает в бакалавриате, когда познакомилась на НИСе по экокритике с несколькими старшекурсниками, которые очень продуманно работали с проблематикой курса, развивая и встраивая ее в собственные исследовательские проекты. На магистерской программе у нас действует тот же принцип вариативности дисциплин, возможность выбора курсов, соответствующих научной проблематике, интересующей студента. Очевидное преимущество Вышки — свобода в выборе тем исследований и в бакалавриате, и в магистратуре. Студентов никто не принуждает ходить проторенными путями и писать курсовые по темам, отвечающим сложившимся некогда конвенциям.

Еще одно преимущество Вышки — высокопрофессиональные преподаватели, способные создать серьезный научный проект и отвечать за деятельность относительно большого коллектива в рамках научно-учебных групп. НУГи являются эффективным механизмом обучения и интеграции студента в исследования. И филологические НУГи в Вышке работают прекрасно, создавая ту академическую среду, без которой не бывает качественного образования.

28 мая