«Сколько же раз бессонными ночами я возвращался к тому времени» – Новости – Schola – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

ординарный профессор ВШЭ

«Ты идешь по жизни, и кажется, что рядом с тобой люди, которые помнят то, что помнишь ты. Ведь все это было так недавно! Но в какой-то момент вдруг ощущаешь, что вокруг тебя поредело. И то, что помнишь ты, помнят лишь немногие. И все, что тебе казалось таким ясным и очевидным, для других совсем не так ясно и вовсе не очевидно…» — ординарный профессор Высшей школы экономики, академик Аполлон Борисович Давидсон вспоминает о первых месяцах войны и блокаде Ленинграда.

И нет уже свидетелей событий,
И не с кем плакать, не с кем вспоминать.

Анна Ахматова (1945)

Накануне

Довоенный Ленинград помнится мне как самый культурный город из тех, где я бывал. Конечно, он был не таким, как в «царское время». Сотни тысяч людей, в основном из обеспеченных и образованных слоев, покинули страну. Кем это замещалось? Наплывом новых людей из других областей. Люди надеялись, что уж Москву-то и Ленинград власть не оставит. Потоки переселенцев разрастались: крестьяне, спасаясь от раскулачивания и коллективизации, рвались в город, а сталинская кампания ускоренной индустриализации давала им рабочие места. И даже сотни тысяч переселенцев, уехавших и приехавших в город после революции, не изменили кардинально его облика.

Не только к мысли, что город может быть окружен, но и к самой мысли о войне с Германией большинство ленинградцев были не готовы. Два года, с августа 1939-го, из официальной пропаганды изымались упоминания Германии как возможного противника. В журналах «Костер» и «Пионер», которые мы, школьники, читали, прежде были очерки о пимпфах, членах гитлеровской детской организации, и рассказы о немецких фашистах. Но после пакта Молотова — Риббентропа все это начало исчезать. В художественных фильмах о будущей войне возможный враг не связывался с Германией. В повестях о шпионах, которыми пичкали детей, герои-пограничники, как Карацупа с его верной овчаркой, ловили засланных подлых диверсантов, но не на западных границах страны, а на дальневосточных и южных.

О большой политике мы, мальчишки, узнавали по косвенным признакам. Война в Испании — в детских газетах тут же появлялись карикатуры на Франко, где он стоял с громадным окровавленным топором. Испанские дети приезжают в Ленинград, их встречают как героев, все с ними хотят познакомиться, поговорить, хотя бы жестами. Завидовали их синим «испанкам» — потом они появились и у нас и, изменив цвет, стали называться пилотками. В магазинах появились испанские мандарины. Это было лакомство. Даже кожуру не выбрасывали — варили из нее варенье.

Было ли предчувствие войны? Взрослые читали статьи Исаака Ермашева в «Огоньке» и узнавали, что страны Европы сдаются одна за другой. Но официальная пропаганда всячески успокаивала, скрывая многое о фашизме в Европе. Разве что в лекциях, устно, некоторые докладчики позволяли себе упоминать об этом. А общее настроение было таким типичным для нашей страны: авось, пронесет!

Начало

Война застала меня на Волхове, в глухой деревне под Киришами, в нескольких часах езды от Ленинграда. Моя тетя работала в геодезической партии и взяла меня с собой — отдохнуть после школы. Я перешел в пятый класс. Церемонию в школе обставили торжественно. Каждому вручили табель успеваемости. Показали фильм «Волга-Волга» (правда, мы видели его уже не раз). И сразу после этого я отправился в Кириши. Бродил с экспедицией по лесам. Помогал носить теодолит и другие приборы. Но пробыл там совсем недолго.

Война! Мы узнали о ней не из речи Молотова: в деревушке радио не было. Вечером, вернувшись в деревню, геодезисты узнали от колхозников о начале войны. Сотрудники должны были ждать распоряжений, а я принял первое самостоятельное решение в своей жизни — вернуться в Ленинград. Я самостоятельно добрался до железнодорожной станции, но билеты уже не продавали, и шли бесконечные воинские эшелоны. К счастью, меня взяли к себе в теплушку какие-то красноармейцы, и я добрался.

Ленинград встретил солнечной погодой и окнами, заклеенными крест-накрест полосками бумаги. Около дома я встретил одноклассников с вещами. Ребят эвакуировали на Валдай. Я тоже был с вещами, они даже уговаривали меня поехать вместе, но я категорически не хотел уезжать: слишком долго и тяжело я добирался до города. Уезжали мои любимые друзья. Почти никого из них я больше никогда не увидел. Не увидел больше и Панфилова, строгого директора школы, и учителя пения Вахромеева, единственного мужчину из учителей нашего класса: оба не пришли с войны.

В первые недели войны я вернулся к ленинградской жизни: одноклассники уехали, школы не было, взрослым было не до меня, делать было нечего, и я читал. Прекрасные библиотеки старых питерских квартир. Белые ночи еще не совсем закончились, по вечерам можно было читать и без электричества. В молниеносное продвижение немцев к воротам города никто не верил. Очевидно, потому, что город не бомбили, даже когда в Москве бомбежки стали обыденным делом. Доходило до полной наивности. Думали, не увезти ли детей на дачу, в пригороды: если начнут бомбить, там будет безопаснее. Страха оказаться в осажденном городе не было. Нарастал и поток беженцев в город, даже казалось, что людей в Ленинграде к началу блокады было не меньше, а больше, чем перед войной.

В блокаде

В первых числах сентября город был окружен, долетали первые немецкие снаряды, затем начались бомбежки. «Воздушная тревога», «Отбой воздушной тревоги» — и снова сирены… и так бесконечно. Сгорели продовольственные Бадаевские склады, и с этих дней возник страх голода. Однако даже намека на панику не было: Ленинград не пережил ничего подобного московскому 16 октября.

Вся родня с маминой стороны собралась вместе, в одну большую комнату на Шестой линии Васильевского острова, напротив кинотеатра «Форум». О чем говорили, когда подолгу жили вместе, в одной комнате? Беседовали о скором прорыве блокады, о том, что вот-вот отобьют у немцев ключевое место — станцию Мга, о том, что на помощь Ленинграду идут сибирские дивизии. Надежды эти одна за другой рушились, потом возникали снова, чтобы обрушиться вновь. Но хотелось хоть как-то отвлечься от нарастающей беспросветности. Вспоминали о «мирном времени» — так тогда называли время до 1914 года, до Германской войны. В сущности, только тогда, в этих блокадных разговорах, я впервые узнал многое и об истории своей семьи, и вообще о жизни. Говорили откровенно — чего уж бояться слов, если не сегодня завтра можешь умереть от обстрелов или голода. Раньше я бы многое в этих откровениях не понял — слишком был мал. Но тут мне уже шел тринадцатый год. Да и взрослеешь под бомбежками быстрее.

Однажды бомба попала в кинотеатр «Форум», прямо напротив нашего дома. Кинотеатр вспыхнул как факел. Люди из соседних домов высыпали на улицу. Крики людей — на это еще были силы. Лай собак — в сентябре еще были собаки. Для меня, как и почти для всех вокруг, это первая бомба совсем рядом. Я сидел под окном, читал «Графиню де Монсоро», и вдруг на меня свалилось одеяло, которым было завешено окно. Звон стекла, осколки разлетелись по всей комнате, и, казалось, пламя прямо врывается в окно. Говорили потом, что это была комбинированная фугасно-зажигательная бомба. После этого жить там оказалось невозможно, и пришлось разъехаться по своим домам. Мы с мамой вернулись на улицу Ломоносова, но и там не хотели быть одни. На этот раз объединились с соседями — семьей Набоковых. Думаю, это было типично для тогдашних петербургских квартир. Все переселились из своих комнат на кухню, которая была в глубине квартиры. Сближала нас с Набоковыми и любовь к литературе. У них была прекрасная дореволюционная библиотека. «Брокгаузовская двадцатка» — двадцать богато изданных томов Шекспира, Байрона, Пушкина… Дешевые, на газетной бумаге, «144 тома иностранных писателей» и 60 томов дополнения: Вальтер Скотт, Гофман, Шпильгаген — да кого там только не было! И я читал, читал, читал…

Преимущество общей жизни на кухне мы особенно почувствовали 5–6 ноября, когда немцы обрушили на город бомбовый шквал. Большой фугас разорвался в полутораста метрах от нашего дома. Бомбы падали в Фонтанку. Пол ходил ходуном. От роскошного здания банка, совсем рядом, остались только стены. Рассказывали, будто кому-то все же удалось спастись: массивный старинный стол перевернулся, и человек оказался в пространстве между крепкими дубовыми ножками. Так и летел вниз, а ножки задержали падавшие вслед обломки, так его и откопали. Было ли это на самом деле? Не знаю, но хотелось верить в чудеса.

Голод

Горожане не верили слухам, будто первопричиной голода стал пожар на продовольственных Бадаевских складах после немецкой бомбежки. Могло ли все содержимое складов погибнуть от одной бомбежки? И вообще — неужели громадный город полностью зависел от одной группы складов?

С начала ноября 1941 года всем стало не до бесед, наступил настоящий голод. С середины ноября почти прекратились встречи между родственниками и друзьями, если они не жили совсем уж рядом. Не хватало сил ни на что. Если раньше люди пригибались при свете снарядов, теперь уже нет. Не потому, что стали храбрее, просто не было сил. Не было сил спускаться в бомбоубежище, хотя оно было в соседнем доме. В сентябре — октябре иногда даже ночевали в бомбоубежище, с середины ноября — и это не по силам.

Интеллигенция оказалась самой неприспособленной к блокаде: ее умения не помогали выжить. Она не умела делать печки-буржуйки, а, наоборот, платила за них. Платили из своего голодного пайка даже те, кто был уже обречен. И деваться некуда: морозы стояли до 25–30 градусов, окна во многих домах выбиты взрывными волнами бомб и наспех залатаны фанерой или картоном. Не умели делать гробы, а это, как и буржуйки, было доходным делом.

Кто умел, доставал дуранду — так в Ленинграде называли жмых. Ни мы, ни наши близкие этого не умели. В какой-то мере выручало, что мама еще летом запаслась чечевицей. Пережив голод 1921-го в Поволжье, она всегда боялась его повторения, поэтому сделала запасы. Конечно, этого хватило ненадолго. В одной из листовок, которые немцы бросали на город, были слова: «Чечевицу съедите — город сдадите». Долгое время после войны мне казалось — ничего нет вкуснее чечевичной похлебки. Я и до сих пор ее люблю.

Декабрь и январь — настолько страшные, что и не описать. Да и не уверен, что так уж отчетливо помню. От голода память, как и все чувства, притупляется. Восприятие становится не очень отчетливым. Вялость.

Не стало моих двоюродного брата и двоюродной сестры — им обоим не было и восемнадцати. Никто не знал, когда наступит его черед. Мы с мамой были уверены, что нам тоже остались дни, может быть — часы.

Обтянутые кожей лица серо-землистого цвета. Как черепа. Врачи говорили, что по губам можно определить, выживет ли человек. Если совсем серые — не жилец. Началась цинга, у меня выпали два коренных зуба. Оказалось, что хуже всего переносят голод мужчины. Большинство умерших еще в декабре — мужчины. Слышал о случаях людоедства, но сам видел только раз: в соседнем дворе лежали обглоданные человеческие берцовые кости. В магазинах видел, как вырывают друг у друга «довески» — маленькие кусочки хлеба. Видел, как голод доводил до потери человеческого облика. Но в кругу близких такого не припомню. Скорее — самопожертвование. Помню, нас поразило, как бабушка пришла к нам узнать, живы ли мы. Пришла с Васильевского в Чернышев.

Однообразные дни — без воды, без света, без тепла. Главное — без еды. Не раздевались ни днем, ни ночью. Очереди за пайком — сырым глинистым хлебом. Иногда его привозили только к полудню, а бывало — и на следующий день.

Я рубил топориком мебель для буржуйки. Начал с мелкой, потом дошел до дивана. Но старинный дубовый сервант не одолел, сил не хватило. Это его спасло, и он по сей день стоит у меня в гостиной.

К началу марта подвоз продовольствия немного вырос, чуть прибавили хлебные нормы, тут же возник черный рынок: можно было обменять какие-то вещи на хлеб. В нашем доме был продовольственный магазин, в который ушло много наших вещей.

Эвакуация

Шла эвакуация по Дороге жизни, по льду Ладоги. Решиться или нет? Надо ли? И хватит ли сил? 25 марта мы с мамой, бабушкой, тетей, женой ее брата и ее двумя сыновьями на детских саночках повезли свой убогий скарб. Мороз кончился, снег таял. На вокзале каждому дали по миске каши с сарделькой! Но чуть отойдя от города, на Ржевке, поезд остановился и простоял там два дня. О еде не было и речи. Тела умерших складывали у подножек вагонов, на снегу.

Затем мы ехали на полуторке по Ладоге. Всех накрыли брезентом, наверное, чтоб не пугались зарева боев на южном берегу. Я, естественно, брезент откинул. И увидел зарево — недалеко, южнее — фронт. Грузовик перед нами ушел под лед — попал в воронку. Шоферам было трудно: конец марта, поверх льда — вода. Дальше — другой берег, Большая земля, и двадцатидневный путь до Свердловска, куда доехали не все. В нашей семье — из четверых взрослых только двое. Бабушка скончалась в день приезда в Свердловск, тетя — еще в поезде.

Сегодня есть немало воспоминаний и исследований о блокадном Ленинграде, но все же куда меньше, чем заслуживает гибель миллиона ленинградцев и трагедия тех, кто каким-то чудом уцелел. Сколько же раз бессонными ночами я возвращался к тому времени.

Беседа с А. Б. Давидсоном состоялась 23 апреля 2018 года. Ранее была опубликована в 158 выпуске «Окон роста» (май 2018 года).

20 мая

История