Как российские компании реагируют на санкции

«И я очень рассчитываю, что дальше мы на эти грабли наступать уже не будем»: директор по экономической политике, директор Центра исследований структурной политики, профессор департамента прикладной экономики факультета экономических наук Юрий Симачёв рассказал, как они создали настоящий исследовательский «сэндвич», по кому санкции ударили сильнее всего, какие сформировались стратегии преодоления кризисных ситуаций в экономике, а также о том, что с нашим импортозамещением и в чем суть хорошего технологического суверенитета.

— Ваша статья о стратегиях реагирования российских промышленных компаний на санкции вошла в число победителей конкурса русскоязычных научных работ НИУ ВШЭ. Как возникла идея этого исследования? С чего все начиналось?

— Идея этого исследования связана прежде всего с грандиозными внешними изменениями, с теми принципиальными ограничениями, с которыми столкнулась российская экономика во взаимодействии с зарубежными партнерами. Особый интерес вызывала новая природа кризиса, потому что это структурный кризис, связанный не столько с финансовыми причинами, сколько с политическими. В отличие, к примеру, от кризиса 2008–2009 годов. Общая логика, что в периоды кризиса страдают слабые компании, из-за чего есть некоторый очистительный эффект, здесь не срабатывает, потому что в период санкционного кризиса основной удар пришелся как раз по наиболее конкурентоспособным компаниям, интегрированным в глобальные цепочки создания стоимости, они в первую очередь пострадали. Поэтому обычный подход с позиции реакции государства здесь не проходит. И замысел нашей работы состоял прежде всего в том, чтобы, учитывая давнюю мировую историю применения санкций и множество примеров, когда та или иная страна оказывалась под санкциями, посмотреть, к каким эффектам приводят санкции. В каких случаях они действуют сильнее, в каких слабее, какие у них отложенные эффекты, только ли негативные или есть и позитивные, то есть может ли правительство страны, находящейся под санкциями, найти для себя какую-то позитивную повестку?

Второй момент, который нам принципиально важно было изучить, — это как санкции повлияли на микроуровне, то есть какие группы компаний оказались более подвержены воздействию санкций, а какие менее. Что вообще предприняли компании для противодействия санкциям? Какие компании оказались в этом плане более активными и более устойчивыми и что они, собственно говоря, делали? Это важно в том числе с позиции извлечения уроков для будущей экономической политики.

Было и еще одно обстоятельство, которое побуждало нас к представлению результатов этого исследования. Это наличие результатов опроса, которые анализировали эксперты двух вышкинских организаций — Института анализа предприятий и рынков (ИАПР) и Центра исследований структурной политики. У ИАПР есть замечательная практика проведения масштабного опроса промышленных предприятий раз в четыре года, причем они приглашают к проработке анкеты представителей различных подразделений Вышки, которые могут предложить свои вопросы. И как раз на 2022 год приходился очередной опрос. Это, конечно, потребовало грандиозных усилий от наших коллег из ИАПР. Опрос проходил где-то в августе — октябре 2022 года, в напряженное время, когда руководителям было не до того, чтобы отвечать на очень подробную, детальную анкету с кучей вопросов. Тем не менее этот процесс прошел успешно. В проведении опроса исключительно важной оказалась поддержка Минпромторга. И когда есть такая выборка, свежие данные, исходящие непосредственно от компаний, данные, где вы чувствуете оценку руководителями бизнеса того, что происходит и что может произойти, не высказаться как можно скорее было просто нельзя.

— У вашей статьи довольно большой коллектив авторов. Как это технически было организовано?

— И техническая, и концептуальная стороны этого вопроса очень непростые. В то же время я знаю по собственному опыту, что именно такого рода работы, где объединяются эксперты из разных подразделений, наиболее перспективны. Иногда бывает имитация такого процесса, когда набрасывают некую структуру доклада и каждый коллектив делает соответствующий раздел по собственной методологии; получается такой сборник стилизованных рассказов о той или иной проблеме. Но я считаю, что для качественного исследования важно, чтобы все погрузились в некую единую рамку.

Был один очень успешный доклад Высшей школы экономики о структурных изменениях в российской политике, в российской экономике и фактически в промышленной политике. У него было много соавторов, — по-моему, даже больше семи, из-за чего журнал «Вопросы экономики» сначала не соглашался представлять его как статью. Там участвовали представители Института статистических исследований и экономики знаний (ИСИЭЗ), ИАПР, Центра развития, почти все ведущие экономические подразделения Вышки дали по одному или по два эксперта для этой работы. И найти какие-то сквозные подходы, общие взгляды и отстоять какую-то единую линию тогда получилось благодаря тому, что у нас один раз в одну-две недели проходил семинар, где люди представляли свои результаты, они обсуждались, кто-то находил что-то полезное для себя.

Мы с коллегами из ИАПР давно знакомы, хорошо друг друга знаем и уже работали вместе. Прошлая наша совместная работа, монография по пандемии, в 2022 году тоже победила в конкурсе лучших русскоязычных работ, то есть у нас уже была налажена коммуникация. Значит ли это, что все проходило гладко, — нет. Неизбежно случаются конфликты, потому что, хотя и мы специалисты по анализу поведения компаний, и тем более представители ИАПР, все равно у нас немножко разные подходы, все равно возникают дискуссионные вопросы. Что мы используем в качестве контрольных переменных, что в качестве объясняющих переменных? Простейший пример. Нужно ли учитывать гендерную принадлежность руководителя предприятия или топ-менеджера, которого мы опрашиваем, — женщина это или мужчина? Мы считали, что это несущественно, коллеги — что существенно. В результате часть эконометрических таблиц получилась с одними параметрами, а часть — с другими. И сразу со стороны читателя мог возникнуть вопрос: а почему они у вас отличаются? И на каком-то этапе мы, естественно, должны были такие различия или сгладить, или хотя бы объяснить.

Кроме того, у нас достаточно разные представления о том, что можно извлечь из результатов исследования. Мне всегда кажется важным не просто сообщить, какие гипотезы не подтвердились, а прежде всего пообсуждать, поговорить немного о полученных результатах с точки зрения уже имеющихся экспертных знаний. И здесь тоже могут быть расхождения. Коллеги больше ориентированы на длинные работы, на публикации в зарубежных академических журналах. Нам это тоже интересно, но в данном случае нам казалось важным не пропускать возможность быстрой прикладной публикации. Мы только-только получили интересные результаты и поспешили их опубликовать в рамках совместного доклада нашего Центра исследований структурной политики и ИАПР для Апрельской конференции. Поскольку это достаточно быстрая публикация, у нее есть недостатки, но главное мы в ней уже сказали, и какие-то результаты можно было начинать обсуждать и развивать. А после этого мы уже начали работать над статьей. И прошло минимум два-три месяца, за которые работа «отлежалась», мы смогли по-новому взглянуть на полученные результаты. Кроме того, нам попался очень серьезный рецензент, у которого возникло много вопросов, много замечаний, много комментариев, на которые мы сочли важным дать ответы, фактически перенеся их в текст статьи. В результате статья в «Вопросах экономики» вышла уже с существенными поправками. Ряд интересных материалов, кстати, туда не вошел, потому что в докладе они смотрелись нормально, а в статью не уложились.

Важно еще, что мы не ограничивались стандартной схемой работы для академической статьи: сделали выборку, собрали данные, выдвинули гипотезы, проверили, посчитали, описали результат. Мы старались немного расширить рамки. Нам важно было показать контент и как-то совместить то, что мы считали на микроуровне, с наблюдениями на макроуровне, сравнить текущую ситуацию с теми ситуациями, которые были до этого. Поэтому у нас все начинается с рассказа о том, а какие вообще были кризисы в российской экономике и какова специфика нынешнего кризиса. Потом мы переходим на описание специфики развития российской экономики на мезоуровне — по отраслям. И только после этого мы уже формулируем задачи исследования и гипотезы на микроуровне. Получается такой сэндвич из макро- и микроуровня. Это всегда очень интересная связка, когда мы видим, что происходит внизу, и соотносим это с происходящим на макроуровне.

— К каким результатам вы пришли в ходе исследования?

— Еще на ранней стадии было отмечено, что наряду с негативными эффектами санкции могут давать позитивные эффекты. Это и мобилизация на решение каких-то задач, связанных с развитием экономики, и научно-технологическая модернизация; в некоторых случаях, когда есть крупный партнер, когда есть предчувствие санкций либо они уже были введены раньше и компании успевают к этому адаптироваться, это, опять же, облегчает прохождение санкционных ограничений. В то же время есть очень серьезные отложенные эффекты, над которыми надо думать.

Когда мы посмотрели, кто наиболее эффективно реагировал на санкции, то увидели, что это те инновационно и инвестиционно активные компании, которые как раз были интегрированы в глобальные цепочки. То есть, с одной стороны, по ним пришелся наиболее сильный удар. А с другой стороны, они привыкли работать в глобальной экономике, где сильная конкуренция; плюс у них более совершенное корпоративное управление и более высокий уровень применения цифровых технологий. Поэтому, да, они испытали на себе более сильную нагрузку, но они же смогли и быстрее к ней адаптироваться, начать искать новых партнеров, новые экспортные рынки. А те компании, которые не очень сильные, не очень конкурентоспособные, реагировали по минимуму. И мы отмечали риск, что именно эта группа компаний будет основным источником запроса на господдержку и что произойдет релокация ресурсов в сторону неэффективных компаний.

Дальше нам показалось интересным посмотреть, а что делали компании для противодействия санкциям. Нам удалось выделить три базовые стратегии. Базовая стратегия — это устойчивые связки каких-либо реализуемых мер. Одна группа компаний, например, сокращала номенклатуру продукции, снижала объемы производства, сокращала занятых. Но оказалось, что такая стратегия сжатия характерна только для трети компаний. Вторая группа (еще примерно треть) выделялась своей активной адаптацией к изменившимся условиям. Компании из этой группы стали менять направления инвестирования, рассматривать возможности упрощения продукции для снижения импортозависимости, искать новых поставщиков. Но интересно, что еще почти треть компаний выбрала стратегию развития, то есть расширение инноваций, выход на новые рынки, расширение номенклатуры продукции в сочетании с активизацией взаимодействия с государством.

В рамках доклада (это не вошло в статью) мы опубликовали наши выводы о том, какие компании устойчивы в кризис. Там мы как раз объясняем, что наряду со статическими факторами — наличием у компании финансовых ресурсов, доступа к банковскому кредиту, более высокого уровня конкурентоспособности, более высокого технологического уровня — важную роль играют динамические факторы, то есть те действия, которые были предприняты компанией. И главный вывод состоит в том, что наиболее устойчивыми оказались компании, которые используют цифровые технологии. Им при прочих равных легче менять систему связей, легче переходить к новым партнерствам.

Исключение российских компаний из существовавших до санкционного кризиса глобальных цепочек создания стоимости, их трансформация иногда приводили к такому позитивному фактору, как расширение номенклатуры продукции. Это известный эффект, потому что, когда компания находится в цепочке, обычно все стремятся к тому, чтобы чужие компании находились в зонах наименьшей добавленной стоимости, а собственная компания — в зоне наибольшей добавленной стоимости. Поэтому, когда компания только входит в цепочку, ей обычно отводят такое место, где не самая высокая маржинальность, и не дают особенно за эти границы выйти. Более того, она сразу оказывается ограничена в своей кооперации — и по входящим партнерам, и по исходящим. И когда компания в силу шоковых внешних операций начинает менять своих партнеров, у нее по крайней мере появляется гипотетическая возможность оглядеться в поисках того, что еще можно производить и с кем еще можно производить. И эконометрически мы обнаружили у таких компаний эффект расширения номенклатуры выпуска.

Мы увидели также и заметные эффекты, связанные с активизацией деятельности компаний в нишах, возникших на российском рынке после ухода некоторых зарубежных компаний. Это как раз пример кажущейся нестыковки данных макро- и микроуровня. На макроуровне, если брать, например, мебельную промышленность, наблюдался сильный спад, потому что с российского рынка ушла одна из крупнейших компаний. Но по данным микроуровня, по результатам нашего опроса руководителей компаний мы видим, наоборот, некоторый подъем среди российских малых и средних компаний. Потому что открылся большой рынок, технологии сами по себе доступны, и компании стали активнейшим образом на этом рынке работать. Как они сами говорили, «у нас стеклянный потолок исчез». И вот два факта: макроэкономически мы наблюдаем некоторый провал, а с другой стороны, множество российских игроков на этот рынок вошли и стали расти. И это надо учитывать с позиции государственного регулирования, с позиции господдержки.

— Есть такой стереотип, что наиболее комфортно этот санкционный кризис проходят компании, у которых весь производственный цикл завязан на отечественные ресурсы и технологии. Как такие компании себя проявили?

— Понимаете, в чем дело. То, что они формально не встроены в глобальные цепочки, то есть у них нет прямого экспорта и нет прямого импорта, не значит, что они не зависят от разрывов глобальных цепочек в создании стоимости. Потому что экономика действительно глобальная, и все в той или иной степени используют импорт, даже если не ввозят никакой продукции, или экспорт, когда выступают поставщиком для компаний-экспортеров. А дальше разобраться, от кого и как этот импорт зависит, сложно. Даже в зарубежных компаниях, как показывают опросы, руководители представляют себе состав своих поставщиков максимум на два-три уровня вниз. Собственно говоря, еще пандемия показала, когда возникли ограничения во взаимодействии с Китаем и часть компаний стала переключаться на другие соседние страны типа Вьетнама, что переключиться-то на них можно, но эти страны, в свою очередь, зависят по каким-то направлениям от Китая. То есть степень этой зависимости довольно сложно оценить.

Тут очень важно, чтобы у компании была не вертикальная, не линейная система кооперации, а матричная. Чем хороша линейная система кооперации? В ней все очень экономично. Но как раз после пандемии и возник призыв строить более развернутые цепочки. Пусть они будут не такие эффективные, зато более гибкие и более устойчивые. То есть компания должна взаимодействовать не с одним, а с десятью подрядчиками, и лучше из разных стран.

— Насколько оправдала себя стратегия импортозамещения?

— Это еще один важный результат нашей работы. Само по себе импортозамещение оказалось достаточно успешным. Во-первых, был эффект импортоперемещения, когда на место импорта из стран ЕС пришел импорт из Китая, выступившего в роли «темного рыцаря», крупного надежного партнера. Во-вторых, на самом российском рынке во многих случаях стала находиться замена. Это уже собственно импортозамещение. Повысилась результативность встреч российских компаний на предмет того, кто какую продукцию может производить. Если компания давно не взаимодействовала с другими компаниями с российского рынка, она просто могла не знать, что кто-то делает относительно неплохую продукцию.

С другой стороны, мы видим, что удельный вес тех компаний, у которых нет аналогов ни в нейтральных странах, ни в России, остался примерно таким же, каким и был до 2022 года, либо даже вырос. И это означает, что все равно остается принципиальная задача технологической модернизации российской экономики, разработки собственных новых технологий. Потому что сейчас сработало быстрое импортозамещение: кооперационные цепочки удалось замкнуть на новых поставщиков. Ясно, что ситуация в этой сфере может усложняться — из-за проблем с расчетами, из-за вторичных санкций. И это выдвигает в качестве императива задачу модернизации национальной инновационной системы и настройки ее на быстрые результаты. Здесь нет времени в плановом порядке пять лет заниматься фундаментальными исследованиями, потом еще пять лет прикладными, а потом еще пять лет коммерциализировать результаты. Нужны быстрые проекты, что, конечно, не отменяет долгосрочных научных приоритетов. И мы про это тоже говорим. Да, есть ряд моментов, которые позволили некоторым компаниям в этот период расти, несмотря на все сложности: быстрое импортозамещение, занятие возникших ниш на рынке. Но это факторы временные. Очень важно, чтобы эти позитивные изменения были подхвачены в будущем более устойчивыми трендами по развитию российской экономики и по ускоренному развитию российского малого и среднего бизнеса.

— С какими сложностями вы столкнулись?

— Одна из сложностей этой работы заключалась в невозможности заимствовать опыт прошлого. Скажем, одной из основных проблем в этот период действительно было импортозамещение. Но вся политэкономия импортозамещения, которая известна по другим странам, связана с совсем другими факторами. Какие цели обычно выходят на первый план при импортозамещении? Занятость и иностранные инвестиции. А у нас цели увеличить занятость точно нет, нам бы, наоборот, найти необходимый, недостающий человеческий капитал. В иностранных инвестициях мы тоже по понятным причинам ограничены. Соответственно, у нас на первый план выходит технологический суверенитет, а это подразумевает другие инструменты, другие задачи. То есть импортозамещение под санкциями принципиально отличается по своей идеологии от импортозамещения в обычных условиях, в условиях отсутствия внешних ограничений.

Технологический суверенитет — это возможность государства обеспечивать доступ промышленным компаниям к необходимым для развития технологиям. При этом вы необязательно обладаете этими технологиями, вы можете просто получать их от других стран взамен на что-то еще, то есть быть технологически достаточно сильной страной, но при этом не владеть технологиями. Отмечу, что импортозамещение у нас происходило и до 2022-го, и до 2014 года, когда были введены первые санкции в отношении российской экономики. Мы делали один доклад по этой теме под руководством Ярослава Кузьминова в конце 2022 года.

Там мы отмечали, что Россия стала больше производить своей продукции, то есть продуктовое импортозамещение шло, но при этом оно было основано на зарубежных технологиях. И уровень технологической зависимости возрастал, а действий, которые были бы направлены на укоренение этих технологий, на то, чтобы мы в этих технологиях хорошо разбирались, могли их адаптировать, развивать, было недостаточно. Это важный урок. И я очень рассчитываю, что дальше мы на эти грабли наступать уже не будем. И процессы продуктового импортозамещения будут активно сочетаться с тем, что если мы берем какие-то технологии (а не брать нельзя, потому что не бывает полной технологической независимости), то чтобы мы в них разбирались, осваивали их, могли перенять. Это другие правила игры.

18 декабря, 2024 г.