«Человек не элементарная частица»

Дадыкина Маргарита Михайловна

Маргарита Дадыкина, доцент департамента истории Санкт-Петербургской школы гуманитарных наук и искусств, рассказала о том, почему не нужно помогать людям работать в архивах, а также о любопытных профессиональных различиях между русистами, медиевистами и новистами.

 

— Как складывалась ваша академическая карьера?

— В моем случае путь не был прямым и простым, скорее причудливо извилистым, несмотря на то что я довольно рано, еще в средней школе, сама для себя определила, что хотела бы заниматься исторической наукой. Но поскольку я родилась в провинции и в семье, весьма далекой от академических кругов, представления о том, что собой представляет сообщество историков и какие верные шаги нужно предпринимать, чтобы в него попасть, у меня были смутные. Я хотела заниматься археологией, но при попытке подать документы в СПбГУ столкнулась с отказом. Мне заявили, что не могут их принять «по медицинским показаниям» (как выяснилось шесть лет спустя, это была неправда) и что с такой справкой меня вообще не возьмут никуда выше ПТУ, несмотря на аттестат с отличием. Я без проблем поступила в Педагогический институт (с 1991 года университет) имени А.И. Герцена. Но там меня испугали повторно, поставив условием продолжения обучения получение штампа о прописке в Ленинграде, и оценки тут вообще были ни при чем. Да, в действительности это институт был обязан предоставить студентам и временную прописку, и место в общежитии, но это были 1990-е. Тогда меня однажды накануне сессии выкинули из квартиры, за которую были внесены деньги, нужно было бегать от бандитов в общежитии, стипендию часто задерживали, и приходилось обходиться почти без еды по несколько дней. Так что довольно долго я просто пыталась удержаться в этой лодке и не выпасть из нее по причинам, никак не связанным с академическими успехами. Возможно, поэтому мне всегда жаль наших иногородних студентов.

Мой приход в академию начался благодаря другу, он был из семьи археологов и познакомил меня со своей мамой — Анной Анисимовной Песковой. Мне было разрешено приходить на заседания в Институт истории материальной культуры РАН и посещать вольнослушателем вечерние курсы на кафедре археологии в СПбГУ. Так моя давняя мечта о раскопках все же осуществилась. Впрочем, скоро я вернулась к истории, основывающейся на письменных источниках. В одной из экспедиций я познакомилась с Адрианом Селиным и уже с его поддержкой и рекомендациями пришла в Ленинградское отделение Института истории РАН к своей будущей научной руководительнице Зое Васильевне Дмитриевой, которая всегда была очень требовательным учителем, но одновременно очень внимательным и чутким человеком. Она одна из немногих, кому в эти годы удалось создать из своих учеников-аспирантов небольшую школу-направление. Именно она привила мне базовые навыки источниковедения, научила меня работе с текстом. Ее специализация определила и мои научные интересы — монастырские архивы, экономическая и социальная история России XVI–XVII веков. Я также благодарна факультету истории Европейского университета и за профессию исследователя, и за понимание того, что такое академическое сообщество.

В НИУ ВШЭ я пришла довольно поздно, имея в багаже опыт музейной работы, преподавания в техническом вузе — студентам инженерных специальностей, которым история была не особо нужна, — а до этого в школах, в том числе знаменитой Классической гимназии № 610. Занятия наукой в таких условиях были возможны только урывками и не воспринимались начальством всерьез (хотя статьями отчитывались). Я не жалуюсь, но, думаю, нашим молодым исследователям, которые иногда кажутся слишком чувствительными к ударам судьбы, полезно понимать, что их путь необязательно будет выстлан розами и бывает всякое. Удержитесь ли вы на этой дороге и куда она вас приведет, зависит и от вас тоже: можно бросить (и для кого-то это будет лучше), а можно продолжать карабкаться.

Маргарита Дадыкина (в центре)

— В чем особенность истории среди других наук?

— Это коварный вопрос. С точки зрения представителей так называемых естественных наук, прежде всего физиков и математиков, история вообще не наука. И если принять те академические стандарты, которые были разработаны еще в XIX веке для определения научности применительно как раз к упомянутым отраслям знания, то спорить с этим сложно. Мы не можем говорить о том, что наше знание абсолютно объективно, поскольку человек не элементарная частица, у него, понимаете ли, есть и всегда было некое «мнение», и он его как-то и где-то запечатлел. Так что великая иллюзия позитивистов о том, что можно очистить знание от мнений и узнать, «как оно было на самом деле», — всего лишь иллюзия. Зато мы можем исследовать, как и почему рождались версии прошлого, и попробовать понять что-то о людях, их жизни и обществе, в котором эти версии родились. И это требует иного инструментария, чем смогли предложить те же физики. Тут они беспомощны, ведь даже если откопать условного фараона (в виде мумии, что уже будет искажением) и поместить его в некий прибор, объективно считывающий показания, он расскажет о физической стороне и состоянии объекта, но дальше нужны интерпретации. Допустим, выяснили, чем он питался, каковы были его бытовые условия, отчего он умер, — но о чем все это нам говорит? Как понять, что он думал, почему думал именно так, какие принимал решения, на что и как это повлияло? Поэтому историкам важно сотрудничать с различными специалистами из других областей знания, но конечную картину может составить именно историк.

Мне кажется важным, чтобы историки пытались донести до широкой публики то, как рождается историческое знание. В архивах я несколько раз встречалась с людьми, которые решили заняться генеалогическими исследованиями своей семьи. Это полезно. Но не так легко, как кажется. Вот принесли человеку документ, а он, например, XVII века. И как его прочитать? Это другой тип письма, другая логика записей. Человек видит рядом с собой историка, который легко перелистывает страницы с похожими «каракулями». И что он делает? Ничтоже сумняшеся просит историка прочитать ему «вот это место». Историк добрый, у него это займет меньше минуты. Но дальше человек просит его прочитать и все остальное — десятки листов — и бывает удивлен и обижен, когда ему отказывают. Умение читать скоропись (тот самый тип письма) — результат усилий, потраченных на историческое образование. Это труд. Специалист должен отвлечься от своей работы над статьей, монографией и т.п. и подарить свое время и силы просителю. Порой люди думают, что труд историка ничего не стоит. Но если это так просто — читай сам. Ведь за перевод профессионала на китайский, к примеру, вы заплатите немалые деньги. Но даже с документами XX века все сложно: есть много версий одной истории, есть влияние идеологий, обстоятельств.

Обыватель часто путает Екатерину Великую и жену Петра I (они для него на одно лицо). А уж о Екатерине Медичи и Екатерине Арагонской лучше и не спрашивать. Ему труднее представить себе людей прошлого столь же умными, трудолюбивыми, изобретательными и цивилизованными, способными создать различные механизмы, чем поверить, что пресловутые пирамиды построили пришельцы. Поэтому важно развивать такое направление, как public history, чтобы доступно и интересно разными способами (публичные семинары и лекции, блоги и научно-популярная литература) нести актуальное научное историческое знание в массы. А пока массовое историческое сознание в России находится на уровне идей и достижений первой половины — середины XX столетия. Такой разрыв катастрофичен.

— Есть ли у сообщества историков какая-то специфика?

— Несмотря на то что наблюдать наш объект непосредственно мы не можем, общие правила игры у историков те же, что и у всех ученых. Исследование должно базироваться на источниках (в нашем случае это различные информационные следы человеческой деятельности), быть актуальным и вписанным в проблематику общей и специальной историографии. Выводы должны быть аргументированы и проверяемы (для этого обязательно снабдить исследование ссылками на источники и литературу). Как и для любого ученого, для историка публикация статей в уважаемых рецензируемых журналах является показателем академической успешности и инструментом распространения его идей.

Сложность в том, что у гуманитариев, как правило, сам цикл подготовки таких публикаций длиннее и занимает в среднем от полутора до пяти лет (бывало и дольше). И у историков нечасто складываются авторские коллективы вообще, и уж тем более по пять и более соавторов. Мы скорее одиночки — у каждого своя маленькая делянка, и, хотя ее освоение требует гигантских усилий, мы очень ревнивы к тем, кто заходит на нее без нашего позволения. У меня есть опыт работы и даже руководства небольшими авторскими коллективами. Мы с коллегами — Юлией Лайус и Алексеем Крайковским — выпустили коллективную монографию о промыслах на Шпицбергене с приложением крупного корпуса источников. Это именно коллективный труд, а не сборник глав, написанных отдельными авторами. С Крайковским мы выпустили также несколько статей в соавторстве. Но это скорее исключения из правил. И нас часто спрашивали, как нам это удается — писать вместе и не поссориться. В основном историкам такое тесное сотрудничество дается тяжело. Наверное, мы слишком амбициозны и эгоистичны.

— Чем отличается российская историческая наука?

— Я специализируюсь на периоде российской истории раннего Нового времени (XVI–XVIII века), поэтому за всю обширную коллегию отвечать не готова. Насколько я могу судить и к большому моему сожалению, коллеги-русисты по этому периоду редко следят за появлением новых подходов и методов работы с материалом, а также за актуальной проблематикой исследований в мировой историографии, в отличие от медиевистов и новистов, у которых с этим дело обстоит гораздо лучше. Но в нашей небольшой когорте пока в чести консерватизм, а незнанием зарубежной непереводной литературы иногда даже гордятся. Это грустно и оставляет нас как специалистов на задворках мировой науки. Но у нас сохраняется и развивается сильная источниковедческая школа, сочетающая в себе лучшие подходы из наследия XIX–XX веков с новыми возможностями, в том числе пришедшими из естественных наук, и междисциплинарностью. Объем исторических источников — и не только письменных — возрастает в разы в период раннего Нового времени. Это эпоха массовых источников, тех, которые позволяют не только исследовать крупные политические явления, но и обратиться к «маленьким людям», обычным жителям, которые как-то существовали и сохраняли себя в эпохи различных тектонических сдвигов.

— В чем вы видите свою главную задачу как преподавателя истории?

— Пожалуй, главное, чему мы пытаемся научить наших студентов, — уметь искать информацию и далее грамотно с ней работать. Понимать, что любой источник рожден в контексте и нужно задать ему вопросы, сравнить с другим, — не доверять источнику! Важная часть профессионализма историка — понимание того, что называется культурным кодом, контекстов, в которые погружены и акторы события, и те, кто запечатлел его для нас в той или иной форме. Но с учетом того, что мы живем в мире постоянного информационного шума, разбираться в этом важно и для каждого человека. Для меня как преподавателя всегда в приоритете остается вовлечение студентов в активную дискуссию на лекциях и семинарах с обсуждением текстов или поставленных проблем. Гораздо лучше запоминается тот материал, который связан в нашем сознании с яркими эмоциями, и те выводы, к которым мы пришли, приложив собственные аналитические усилия, пусть и под чьим-то руководством.

24 марта