«Некоторые книги — это как удар кувалдой по голове» – Новости – Schola – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

Полки книг, блоки книг, россыпи книг: дерзкий Архилох, человеколюбивый Корчак, иронически-скептический Уэльбек. В этом выпуске о своих любимых художественных и научных произведениях, а также о произведениях, полезных в преподавании, рассказывают Анна Перевезенцева, Александр Климов и Мария Гельфонд.

Художественное произведение

Анна Перевезенцева, приглашенный преподаватель департамента литературы и межкультурной коммуникации факультета гуманитарных наук, начальник отдела аспирантуры кампуса НИУ ВШЭ в Нижнем Новгороде

В детстве, помню, читала все, что под руку попадется. Попадалось, надо сказать, разное, так как и у родителей, и у друзей библиотеки были обширные и в нашем кругу много читали и взрослые, и дети. Так, очарованная мифами Древней Греции в пересказе Николая Куна, я схватила с полки в гостях у маминой коллеги с историко-филологического факультета какое-то академическое издание… и поняла, что не зря древние истории адаптируют для школьников.

А еще была библиотека в школе — маленькая, тесная, но доверху набитая, помимо учебников, подростковыми журналами и изрядно потрепанными книгами. В основном это были произведения из школьной программы, но попадались не только они. Однажды я выудила с полки толстую книгу в потертой красной обложке с золотыми буквами — «Король Матиуш Первый» (1923).

Не могу вспомнить, почему она была столь объемной, само произведение не такое уж и длинное. Наверное, дело было в крупном шрифте и картинках.

Это был второй или третий класс, еще начальная школа, и десятилетний Матиуш казался совсем близким, но все-таки чуть старше — в таком возрасте каждый год имеет значение. Красную книгу с золотыми буквами я перечитала несколько раз подряд, прежде чем вернуть в библиотеку, причем читала действительно взахлеб — и в автобусе, если удавалось занять место, и на лавке перед кабинетом в музыкальной школе в ожидании занятия, и даже под партой на школьных уроках. Открылся удивительный мир — такой понятный, детский и вместе с тем совершенно иной. Маленький мальчик в мире взрослых, на чьи плечи свалилась огромная ответственность одновременно с огромным горем, всем сердцем желающий добра своим подданным, сталкивается со сложностями, о существовании которых он и не подозревал. В детстве кажется, что все очень просто. Взросление начинается тогда, когда человек учится видеть несправедливость не только по отношению к себе, но и по отношению к другим, когда учится сочувствовать и сострадать.

Несколько лет спустя, уже в старших классах, мне снова попалась та же книга на той же полке. Удивительно, но, несмотря на сильное впечатление, которое она произвела на меня при первом знакомстве, я про нее почти забыла. В средней школе я зачитывалась серией Кира Булычева про Алису Селезневу, несколько раз перечитала «Два капитана» (1940) Вениамина Каверина, открыла для себя рассказы Вадима Шефнера (забавную и трогательную книгу «Скромный гений» (1974)), увлеклась фантастикой, обсуждала с друзьями «Властелина колец» (1954) Толкина. Повесть о маленьком короле стерлась из памяти. Но как только книга попала в мои руки, я вспомнила, что несколько лет назад я уже брала ее в библиотеке, — и села перечитывать.

В начальной школе я больше сопереживала детям. Мир взрослых казался жестоким и неправильным, а поступки Матиуша — пусть наивными, но благородными. В подростковом возрасте, уже столкнувшись с какими-то трудностями, с необходимостью выбора, с потерями, я поняла, что мир сложнее, и что нужно учиться прислушиваться друг к другу, договариваться, и что не всегда то, что кажется правильным, верно на самом деле. Повесть полна печальных моментов. Но проживание сильных эмоций при прочтении художественных произведений, на мой взгляд, учит справляться с ними, готовит, насколько это возможно, к тому, как реагировать на трагические события в реальной жизни.

В девять лет я ничего не знала про Януша Корчака, про его судьбу. В то время он был для меня только автором «Короля Матиуша Первого». К старшей школе история о том, как он вошел в газовую камеру концлагеря вместе со своими воспитанниками, не посчитав возможным выбрать жизнь, когда детям была уготована гибель, мне была уже известна. И конечно, саму книгу, написанную после окончания Первой и почти за двадцать лет до трагических событий Второй мировой, я читала уже иначе — за каждым словом теперь видела автора, для которого любовь к детям и верность своему долгу были не на словах, а на деле дороже жизни.

Третья встреча с этой книгой произошла, когда мой старший сын учился в начальной школе. Мне очень хотелось, чтобы он ее прочитал, но я знала, что, если я буду настаивать, он ее из принципа в руки не возьмет. Поэтому я купила книжку и строго сказала, что это моя.

Разумеется, вечером я обнаружила сына за чтением. Перечитав ее два или три раза, сын подарил ее своей учительнице на 8 Марта. Мне кажется, что подаренная учеником любимая книга — это лучшее, что можно придумать. Причем он не хотел покупать новую, он хотел подарить именно ту книгу, которую он прочитал.

Думаю, я снова возьму ее в руки, когда дети подрастут и я начну забывать, каков он — мир детей, каким они видят его, как они чувствуют. Эта книга может быть проводником для детей в мир взрослых и для взрослых — в мир детей, помочь приблизиться друг к другу.

Принципа, которым руководствовался Януш Корчак, — любить ребенка и требовать от него только то, что ему по силам, — я стараюсь придерживаться и в своей семье, и в преподавательской работе, распространять его на студентов, которые, конечно, уже взрослые люди. И не могу сказать, что я прикладываю большие усилия для этого — мне искренне интересно, что они думают, я всегда с волнением жду вопросов, на половину из которых я обычно не могу ответить с ходу. Для меня такие вопросы и дискуссии — это точка роста, это возможность углубить собственные знания, а еще это показатель живого интереса к предмету.

Александр Климов, руководитель образовательной программы «Цифровые методы в гуманитарных науках», старший преподаватель Школы лингвистики факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ

На мой взгляд, филологу (в самом широком смысле) всегда очень сложно выбрать любимую книгу. Обычно это полки книг, целые блоки, из которых складывается общее восхищение миром литературы и миром вокруг, которые организуют жизненную оптику. Чтение некоторых книг похоже на удар кувалдой по голове — возникает ощущение, что и вот так можно было, ничего себе! И дело не только в сюжете, но и в ходах, перспективах, приемах, которые иногда видны сразу, иногда только после тщательного размышления. В таком ключе, наверное, лучше рассказать о небольшой россыпи текстов, которые приходят на ум и всегда остаются в памяти, к которым возвращаешься мыслями во время прогулки или ожидания в очереди — не всегда как к воспоминанию о сюжете, а как к образам, картинкам, которые эти тексты породили и будут порождать.

В первую очередь это, конечно, «Илиада», которую, как и многие, читал в переводе Николая Гнедича, а не в оригинале. Такое чтение в юности позволяет увидеть совсем другой мир, с трудом описываемый в категориях современности. Поэма подобна удару: да, вот так можно! Могут быть такие люди, герои, полубоги и даже сами боги! И сам текст взывает к чтению себя вслух, даже в самых неподходящих ситуациях вроде того самого ожидания в очереди; что может подойти к этой ситуации лучше, чем начало первой песни:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,

Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал…

После чтения — особенно медленного, многократного, вслух — навсегда остаешься другом древнегреческой культуры, даже если грешишь против этой дружбы заброшенным учебником древнегреческого. И фигура автора здесь тоже завораживает: жил Гомер или не жил, был ли слепцом или не был; легенды на легендах практически без материальных следов — не лучшая ли биография творца?

Из более близкого нам и знакомого тоже всем благодаря школьной программе — «Преступление и наказание» (1866) Ф.М. Достоевского. Прочитав в школе, я надолго забыл про него и не возвращался к нему, но перечитал пару лет назад и до сих пор не могу забыть. Яркость сцен, напряжение, мастерство картины, двойничество персонажей, смерть и болезнь. Из современных текстов глубоко трогали «Татарская пустыня» (1940) Дино Буццати, последние романы Мишеля Уэльбека, особенно «Уничтожить» (2022), мрачные, разные, о бессмысленности борьбы? или бессмысленности жизни? Но в целом радующие меня-читателя и настраивающие иронически-скептическую оптику жизни.

Кстати, об этом: недавно вышло «Лето в Маруланде» (2024) чилийского писателя Хосе Доносо, тоже крепко засело в голове. Наверное, именно это для меня и является основной чертой хорошего романа — нежелание уйти от него и желание все время быть с ним.

Мария Гельфонд, академический руководитель образовательной программы «Филология», доцент департамента литературы и межкультурной коммуникации факультета гуманитарных наук кампуса НИУ ВШЭ в Нижнем Новгороде

Думаю, что любому филологу довольно сложно ответить на вопрос о любимом произведении. Мандельштам писал, что разночинцу не нужна биография — достаточно предъявить список прочитанных книг; думаю, что каждый филолог, может быть, с некоторой поправкой на обстоятельства готов сказать о себе примерно то же самое. Так что одной книгой обойтись не получится. Любимой книге детства — «Дороге…» (1956) Александры Бруштейн — я отдала свой долг, когда через много лет после первого прочтения написала к ней комментарий. В ранней юности на меня очень большое впечатление произвели исторические романы Булата Окуджавы (особенно «Путешествие дилетантов» (1979)) и «московские повести» (1988) Юрия Трифонова. Но, конечно, главная удача была в том, что юность моих ровесников счастливо совпала с перестройкой и хлынувшей вместе с ней лавиной «возвращенной литературы». Булгаков, Набоков, Чуковская, Оруэлл, лагерные мемуары — все это очень жадно читалось и обсуждалось всеми вокруг. Тогда же я прочитала и «Доктора Живаго» (1957) — кажется, совершенно ничего не поняла, но запомнила отдельные куски и была ошеломлена этим чтением. Ну и конечно, очень много стихов в юности читалось, запоминалось наизусть, сам воздух как-то был этим наполнен: Мандельштам, Бродский, Галич. Русская классика, кстати, на этом фоне вполне читалась, а вот с зарубежной литературой были огромные пробелы, я их осознала, уже поступив на филфак, так что во время учебы скорее занималась их восполнением.

Академическое произведение

Анна Перевезенцева

Среди своих любимых в детстве книг я назвала «Мифы Древней Греции» (1914) Николая Куна. Это действительно так, и культура древней Эллады манила меня с ранних лет. Именно с этими двумя направлениями — мифом и античностью — связаны дисциплины, которые я преподаю. Знакомство с эпохой Древней Греции мы со студентами начинаем с невероятно увлекательной книги Михаила Гаспарова «Занимательная Греция. Рассказы о древнегреческой культуре» (1995). Легкий язык, остроумное повествование, захватывающие истории помогают первокурсникам преодолеть страх и стереотип «скучной антички», а мне как преподавателю позволяют показать, что культура Древней Греции чрезвычайно разнообразна и насыщенна. В дальнейшем в рамках курса о литературе Древней Греции и Древнего Рима я стараюсь показать, что античная литература — это и величавый, кажущийся тяжеловесным, но на самом деле предельно объемный и красочный Гомер, и лиричная Сапфо, и дерзкий Архилох, это и неразрешимый конфликт в трагедиях, и уморительные перепалки в комедиях. Это и стройный слог Цицерона, и неожиданные фантастические сюжеты у Лукиана. Настроиться на знакомство с древнегреческой культурой, вслед за чем мы переходим к литературе Древнего Рима, помогает книга Михаила Леоновича. И в ее основе, как мне представляется, лежит та же искренняя страсть, увлеченность делом своей жизни и стремление поделиться своими открытиями с другими, что и в сочинениях Януша Корчака. Такие книги, художественные ли, научно-популярные или академические издания, не оставляют читателя равнодушным.

Александр Климов

Как и в случае с художественной литературой, мне всегда было тяжело сказать, что вот именно это сформировало меня как исследователя или преподавателя. Да и наука сейчас так велика, что выбрать одну-единственную, ту самую книгу проблематично. «Курс общей лингвистики» (1916) Фердинанда де Соссюра? Работы Гримма и Ваккернагеля? «Восьмикнижие» (V век до н.э.) Панини или «Грамматика» (1618) Мелетия Смотрицкого? Довольно сложно выбрать.

Начинал я свой путь, как и многие, на достаточно традиционном для постсоветской России направлении специалитета с расплывчатым названием «филология». Пятилетняя программа амбициозно пыталась учить древним языкам, двум современным, принуждала к изучению массы теоретических дисциплин — теорфонетики, теорсинтаксиса и так далее, но параллельно с этим все эти годы шли курсы по европейской литературе в целом, античной классике и литературе выбранного региона (в моем случае — немецкой, швейцарской и австрийской), при этом все достаточно традиционно. Но сейчас я работаю в несколько ином направлении, недоступном мне тогда как для понимания, так и для осуществления, — на программе «Цифровые методы в гуманитарных науках» Школы лингвистики.

Есть ли текст, который повлиял на мой выбор и привел к компьютерной лингвистике и «цифровой филологии»? Пожалуй, что так. На поздних курсах мне попалась пара текстов, про один из которых я уже даже ничего не помню, но запомнил важнейшую вещь, описанную там: марковские цепи. Если кратко, то математик А.А. Марков в 1906 году предложил модель, представляющую цепочку (последовательность) событий с конечным количеством исходов, которые зависят только от текущего достигнутого состояния и не зависят от более давнего прошлого. Эта модель широко использовалась в последующем в лингвистике, но, помимо этого, филология в самом широком смысле здесь тоже рядом: иллюстрацией для своей модели Марков выбрал чередование гласных и согласных в «Евгении Онегине» (1823). Я помню, как впечатлился после чтения в попытке руками сделать похожее, а затем несколько вечеров подряд рассказывал всем друзьям, какое чудо вот уже сто лет как человечество знает, но от меня было скрыто. Потом была случайно найденная в библиотеке книжечка математика (и соавтора великого лингвиста Игоря Александровича Мельчука) Алексея Всеволодовича Гладкого («Синтаксические структуры естественного языка» (1985)) по синтаксису на основе графовых методов, тогда я уже серьезно всем этим увлекся… Но вот так два случайно найденных текста привели меня туда, где я есть.

Мария Гельфонд

Странным образом в нашей программе филологического факультета было довольно мало научной литературы, поэтому ее я в основном осваивала уже в аспирантуре. Из прочитанного еще в студенческие годы очень большое влияние оказала книга Л.Я. Гинзбург «О лирике» (1964) — это фундаментальное исследование по истории русской поэзии, но не столько историко-литературное, сколько типологическое: смена жанров, стилей, предметов поэтического осмысления, семантики поэтического слова. К ней я постоянно возвращаюсь и сейчас, хотя что-то уже и представляется спорным. Где-то на старших курсах я прочитала «Материю стиха» (1969) Е.Г. Эткинда и поразилась тому, на каком тонком уровне можно анализировать поэтический текст, какие его оттенки можно слышать и видеть. Книги М.Л. Гаспарова, особенно «Метр и смысл» (1999), и анализы отдельных стихотворений — совершенно замечательные. Работами Ю.М. Лотмана тогда, кажется, все филологи зачитывались, как раз в середине 1990-х выходило его полное собрание сочинений. Мне повезло учиться в университете у В.А. Грехнева, потом в аспирантуре у И.Л. Альми, и очень влияло, конечно, не только личное общение с ними (с В.А. Грехневым оно, увы, было недолгим — он рано умер), но и их статьи и книги. Все, что я называю (кроме, может быть, работ Ю.М. Лотмана и М.Л. Гаспарова, они ближе к структурализму), — это скорее такая филологическая герменевтика, искусство чтения и понимания. Историей литературы я заинтересовалась несколько позже, и тут, конечно, необходимо назвать замечательные работы А.С. Немзера — светлая ему память. Всегда читаю работы А.А. Долинина, Р.Д. Тименчика, К.М. Поливанова, О.А. Лекманова и многих других коллег. В последнее время мне, пожалуй, больше всего интересен жанр литературоведческого комментария — стараюсь не пропускать ничего значимого в этой сфере.

Произведения, оказавшие влияние на преподавание

Александр Климов

Как ни странно, художественная литература на мои педагогические практики, кажется, не оказала никакого влияния; по крайней мере, я никак не могу это отрефлексировать. Хотя есть тексты, которые я действительно люблю приводить в пример, когда преподаю: так как я веду различные курсы по программированию для гуманитариев и лингвистов, всегда нужно набирать какой-то текстовый материал. Пожалуй, сейчас лидирует «Евгений Онегин» и в целом Пушкин, но это зависит от настроения и задач, конечно.

А вот кино, наоборот, сделало многое. И снова юность: посмотренный тогда фильм «Общество мертвых поэтов» (1989), пожалуй, создал образ идеального учебного заведения, учителя, даже наставника. Не хочу сказать, что я стараюсь вести занятия так же экстравагантно, как Джон Китинг, но это приучило стремиться пытаться заинтересовать студентов, относиться к ним как коллегам во взаимном творчестве. Это не значит, к сожалению, что у меня всегда получается, но я стараюсь.

Мария Гельфонд

В подростковом возрасте для меня была очень важной книга американской писательницы Бэл Кауфман «Вверх по лестнице, ведущей вниз» (1964). Думаю, что и преподавать я захотела под ее влиянием. Сейчас такой главной книгой о преподавании и о филологии для меня является тоже американский роман — «Стоунер» (1965) Джона Уильямса. Это история обыкновенного преподавателя литературы в провинциальном американском университете, она охватывает период почти в полвека. Мне кажется, что эта книга с ее честным, я бы сказала протестантским отношением к преподавательскому труду и при этом почти сакральным переживанием того, что преподается (шок, который испытывает юный Стоунер, читая сонет Шекспира, близок к откровению), — это своего рода настольная книга преподавателя-филолога.

4 мая

Культура