Экономисты

О своём пути в науке, об академической карьере и опыте работы в разнообразных институциях рассказывает заведующий Научно-учебной лабораторией макроструктурного моделирования экономики России, профессор-исследователь департамента прикладной экономики факультета экономических наук, преподаватель МИЭФ Григорий Канторович.

Канторович Григорий Гельмутович

— Что вы считаете началом своей академической карьеры?

— Это интересный вопрос: что считать академической карьерой? Граница между академической, инженерной или управленческой карьерой весьма размыта, часто они идут рука об руку и переплетаются.

Все мое детство прошло в маленьком городе Бердичеве в Украине. Родители были инженерами химического машиностроения, поэтому к такому виду интеллектуальной деятельности я через семью был близок. Учился я легко, хорошо, а потому для всех было очевидно, что после школы я пойду учиться дальше. И для меня это не было вопросом выбора, хотя тогда в институты шло меньше народу, меньший процент выпускников школ, чем сегодня. Мне легко давались многие предметы, но лучше всего математика и другие естественно-научные дисциплины. Примерно в 9-м классе я узнал о Московском физико-техническом институте. Он проводил олимпиады, которые тогда для поступления ничего не давали, были чисто интеллектуальным соревнованием, просто привлекали сильных ребят. После окончания школы я поехал в Долгопрудный и довольно легко поступил в Физтех, набрав на вступительных экзаменах полный балл.

Тогда в пяти-шести ведущих вузах вступительные экзамены проводились на месяц раньше, чем в остальных. Поэтому сильные ребята, не прошедшие в эти вузы или на престижные факультеты, например на мехмат МГУ, из-за высокого конкурса, имели вторую попытку пойти в сильные вузы второго эшелона. Иначе многие абитуриенты не рисковали бы, а шли бы сразу в вузы послабее, чтобы гарантированно поступить. Вузы это понимали, и, когда объявлялись результаты вступительных экзаменов, например, в Физтехе, там уже сидели представители приемных комиссий Авиационного и Энергетического институтов, и они просто засчитывали оценки вступительных Физтеха и брали к себе ребят, не набравших проходного балла. Этим ребятам не надо было второй раз сдавать экзамены, только подать документы. Сейчас ЕГЭ решил эту проблему.

В нашем семидесятитысячном городе была Школа юных математиков, и все лучшие ученики и лучшие преподаватели как-то знали друг друга, то есть какая-то интеллектуальная среда существовала. Но с настоящей академической средой я, конечно, впервые познакомился в Физтехе. И это счастье, что я попал в такой вуз. Я думаю, для всех студенческие годы — это решающие годы. Неважно, кем ты станешь, важно, в какую атмосферу ты попадаешь. В этом смысле создание Вышки, ее развитие очень много сделало для развития именно академической среды в России, на мой взгляд.

Я поступил в 1965 году. Это было время, когда только что ушел Хрущев и пришел Брежнев, начинался период, который потом назвали застоем. Но первые годы застоя как раз были очень бурными и удачными. Была найдена нефть в стране, пошла сделка «газ — трубы» и т.п. В Физтехе был собран весь цвет тогдашней академической науки. Мы видели Капицу, нам читали лекции Кудрявцев, Никольский, Айзерман, Лидский, которые помимо того, что были крупнейшими учеными, были еще и лекторами прекрасными, как правило. И то мои соученики говорили, что, мол, вот в конце 1940-х, когда институт создавался, это да, это был Физтех, а сейчас не то.

Чем отличался тогда Физтех, созданный по замыслу Капицы? Отчасти он напоминал английские и американские университеты, где обязательно есть кампус. Мы жили там, варились все время в этом бульоне. Не было же никаких информационных сред, ни интернета, ни телефонов. Кроме того, начиная со второго или третьего курса все студенты Физтеха группами шли на так называемые базовые кафедры — в исследовательские центры Академии наук или отраслей. Сегодняшним читателям это, наверное, надо пояснять, потому что наука в Советском Союзе была организована не так, как сейчас. Она была сосредоточена в относительно небольшом количестве научно-исследовательских институтов Академии наук и очень немного, чисто номинально, — в вузах. Основная масса научных исследований проводилась в так называемых отраслевых научно-исследовательских центрах. Министерство авиационной промышленности, Министерство радиопромышленности, Министерство сельского хозяйства и другие — все имели свою сеть научно-исследовательских институтов, которые занимались прикладной наукой, как мы бы сегодня сказали. И в этих центрах трудилась основная масса научных сотрудников в Советском Союзе. Собственно, базовая кафедра — это коллектив сотрудников научно-исследовательского института или центра, которые на часть ставки заняты преподаванием. И они читали нам лекции прямо на территории своего центра или института. Если такой центр занимался экспериментом, ты уже попадал в лабораторию. И мы, кто со второго, кто с третьего курса, начинали ходить в эти центры сначала на один день, на следующий год — на 2–3 дня, а на шестом курсе уже только там и пропадали. И это обеспечивало вхождение в профессию. Фактически сейчас в Вышке аналогично устроены факультеты физики и химии, возможно и биологии тоже: на этих факультетах экспериментальная база и реальные работы сосредоточены в научных центрах, а не в университете.

Большинство этих НИИ, даже невозможно оценить сколько, было заточено на оборону (сегодня я бы сказал — на военку), они назывались «ящиками», поскольку были закрытыми организациями. Для того чтобы там работать, нужно было получить так называемый допуск, что накладывало серьезные ограничения. В институтах Академии наук было больше свободы, в том числе и с посещением, но там зарплата была пониже.

В то время уже появились большие вычислительные машины, они были очень дорогими, не всякая организация могла себе позволить их купить или, правильнее сказать, «пробить». Нужно было добиться того, чтобы эту дефицитную технику включили в план, и тогда под нее уже выделяли деньги. В исследовательских центрах было лучшее экспериментальное оборудование. Все вычислительные машины были сосредоточены там, да еще по ранжиру: если вы занимаетесь сельским хозяйством, то у вас машина попроще, если космосом, то получше.

Первой такой «базой» у меня стало то, что сегодня известно как Центр имени Келдыша, который в войну разрабатывал «Катюшу», а в мое время занимался всякими космическими разработками. И я попал в лабораторию, которая разрабатывала перспективные ядерные двигатели. Но там я пробыл недолго и уже на следующий год перешел в другой НИИ, имеющий касательство к системе управления летательными аппаратами. Хотя это была прикладная работа, она была больше связана с методами расчета, методами анализа. Но при этом имела и практическое приложение, что существенно, потому что с публикациями в то время было очень тяжело, а это и есть настоящее вхождение в академический мир.

Журналов тогда было мало, и для публикации требовалось разрешение. В технических отраслях рукописи проверяли на предмет секретности и давали заключение, что рукопись не содержит сведений, не подлежащих публикации в открытой печати. А в гуманитарных дисциплинах, наверное, следили за тем, чтобы не возникало каких-то крамольных идей, расходящихся с марксистско-ленинским учением. И в каждом таком «ящике» выходили свои закрытые публикации, с грифом «секретно» или «для служебного пользования». Моя первая публикация, подготовленная на основе дипломной работы, тоже была закрытой. Но, конечно, проводились всякие конференции, в том числе студенческие, то есть как-то нас вводили в академическую жизнь.

После того как я окончил Физтех с красным дипломом, я поступил в аспирантуру. Я остался при той же кафедре и там же через три года защитил кандидатскую диссертацию. Она тоже была закрытая, хотя само ее содержание ничего секретного не составляло. Она была посвящена методам исследования устойчивости систем со случайными правыми частями, со случайными параметрами, но несколько примеров практического применения, приводимых в этой работе, заставили ее закрыть. Это был 1974 год. Фамилия моя не Иванов, и поэтому устроиться на работу я никуда не мог, несмотря на красный диплом, защиту в срок и все такое. В результате я, как и ряд моих коллег, устроился туда, куда меня взяли. Мне помогли устроиться в Центральный научно-исследовательский институт бумаги, который состоял при Министерстве целлюлозно-бумажной промышленности и располагался в поселке Правдинский в Московской области. И началась моя сугубо прикладная научная жизнь.

— Это же совершенно другая область по сравнению с летательными аппаратами. Чем вы там занимались?

— Да, конечно. Но, как говорят у нас в Физтехе, если нужно сдавать китайский завтра — все нормально, еще целая ночь впереди. Меня взяли в так называемую лабораторию перспективных технологий. Там мы придумали способ измерять неоднородность бумажной массы. Как ни странно, по методам это перекликалось с тем, что я потом делал в экономике. Первая моя экономическая задача тоже возникла там. Задача такая. Разные заводы в стране производят целлюлозу разных сортов, ее надо развозить на бумагоделательные комбинаты, и надо организовать систему перевозок с минимальными затратами. При этом целлюлоза бывает разных сортов, бумага разных сортов. Это чисто экономическая, транспортная задача, частный случай задачи линейного программирования, но с многочисленными переменными, с целочисленными ограничениями. К тому же МПС — это большая система со своими правилами, что куда можно перевозить, а куда нельзя. Оказалось, например, что перевезти целлюлозу из Вологды в Астрахань можно, а, скажем, из Астрахани в Вологду — нельзя.

Но каких-то интересных задач я там для себя не нашел. И через пять лет мой близкий товарищ по учебе и жизни Сева Гурвич, который к тому времени перешел в НИИ по ценообразованию Госкомитета цен, посодействовал моему переходу туда же старшим научным сотрудником. Это было уже чисто экономическое направление и другой тип отраслевой науки. Этот институт был аналитическим придатком при Госкомитете и честно работал на реальные задачи, стоявшие перед ним. Собственно, там я впервые столкнулся с серьезными экономическими задачами. При этом институте появился вычислительный центр, и я попал на задачу, которой потом много занимался, связанную с системой управления оптовыми ценами: какие оптовые цены надо установить, чтобы сбалансировать экономику. Наверное, многие уже и не представляют себе, что все цены назначались сверху. То есть я занимался ценовыми аспектами того, что сегодня называется задачей межотраслевого баланса, input-оutput analysis. Сейчас мы учим студентов, что спрос равняется предложению, и так «невидимой рукой рынка» устанавливаются цены, а тогда цены назначал Госкомцен, Госснаб устанавливал, кто кому что возит, а Госплан — сколько чего надо выпускать. Люди, которые сейчас говорят: «Мы заморозим цены», — не понимают, что собой представляла система управления ценами. Это огромная, разветвленная на всю страну система, которая разрабатывала прейскуранты на каждый отдельный товар с какими-то допусками, и все это должно было как-то согласовываться. Надо было назначить такие цены, чтобы у людей хватало денег на питание, а предприятиям оставалась какая-то прибыль. Согласовывалось все это с большими недочетами. Поэтому возник такой замечательный термин — «недоперевыполнение плана»: когда есть план, его надо перевыполнить, но недоперевыполнили. И государство, все время проваливаясь, пыталось в меру сил управлять такой системой цен.

Там я разработал систему расчета оптовых цен как для Союза, так и для отдельных республик на максимально возможном тогда уровне — так называемого большого МОБ (межотраслевого баланса). Все программы для ЭВМ мы, конечно, писали сами. А затем пришла перестройка, и это оказалось очень востребовано, потому что отвечало на вопрос, что будет, если… Уже было ясно, что союзные республики начинают если не разбегаться, то не соглашаться с той схемой взаимозачетов, которая действовала в Советском Союзе. И возник, например, вопрос, что будет, если республики перейдут в расчетах между собой на мировые цены. Сегодня трудно себе представить, но тогда на каждый товар, закупаемый по импорту, фактически назначался свой курс. Поэтому рассчитать, сколько что будет стоить в долларах, было не так просто. Как перевести рубли в доллары? А еще был бартер. В общем, как любая реальная задача в экономике, эта задача обросла очень большим количеством трудноформализуемой информации и понятий. И чем больше факторов ты учтешь, тем точнее ты посчитаешь. Такие задачи очень близки к физике, где, в отличие от математики, ты не имеешь формально поставленной задачи, наоборот — твоя работа прежде всего заключается в том, чтобы задачу формализовать, построить модель, с помощью которой потом уже можно отвечать на конкретные вопросы. Но, в отличие от физики, в экономике есть еще дополнительная сложность. Если в физике мне надо рассчитать полет ракеты, то я отдельно изучаю, что это за ракета — вес, расположение частей, топливо, а уже потом — как она движется. А в экономике я вынужден оценивать влияние всех факторов одновременно: и что такое фирма, и как она будет эволюционировать во времени. Сегодня это называется эконометрикой, а тогда — статистическими методами анализа.

Перестройка открыла передо мной возможность уйти в Академию наук. Раньше, опять-таки в силу насаждаемого сверху антисемитизма, это было практически нереально, даже для выдающихся людей. А тут такая возможность появилась. И в какой-то момент я ушел в Институт народнохозяйственного прогнозирования АН СССР, который образовался, выделившись из состава Центрального экономико-математического института.

— Чем Академия наук была для вас предпочтительнее в тот момент?

— Там было интереснее. Среди экономистов были такие фигуры, как позвавший нас с Севой Гурвичем Виктор Александрович Волконский и директор этого института Юрий Васильевич Ерёменко.

С должности завотделом в НИИ цен я ушел опять на старшего научного сотрудника, в зарплате, наверное, тоже потерял. Но время было такое, когда субординация не играла большой роли, дистанция стерлась. Меня приглашали на заседания в Министерство экономики, один раз с участием Гайдара. Это был как раз период, предшествовавший либерализации цен, обсуждалось много вариантов. И я не уверен сейчас, что в итоге выбрали наилучший. На часть товаров сохранили централизованно назначаемые цены, а те отрасли, где цены отпустили, просто скопировали процент повышения: если государство подняло цены на нефть в 5 раз, так и мы постараемся в 5 раз, поэтому никаких диспропорций в ценах не получилось избежать, и цены стали расти, расти, расти. Бороться с инфляцией тогда не умели, но это отдельный вопрос. Мы с нашей командой много работали, и это тоже была академическая деятельность. Тогда уже стало проще с публикациями. Во-первых, убрали из обязательных требований справку об отсутствии секретности, во-вторых, журналов стало больше, и у нашего института был свой журнал.

Примерно в 1992 году работавший раньше также в НИИ цен Игорь Владимирович Липсиц предложил мою кандидатуру Ярославу Ивановичу Кузьминову. Высшую школу экономики организовывали в основном экономисты из МГУ, и им нужны были математики, но такие, которые связаны с экономикой. Меня позвали почитать лекции будущим молодым преподавателям, поднять их математический уровень, параллельно с Револьдом Михайловичем Энтовым, который поднимал их уровень по экономической теории. Помню, на лекцию ко мне пришли Кузьминов с Рустемом Нуреевым, первым проректором по учебной работе будущей Школы. Они посидели на лекции, а потом Кузьминов позвал меня организовать кафедру математики, статистики и эконометрики в магистратуре Вышки. И я пошел на полставки как бы неизвестно куда. Через некоторое время первый декан магистратуры Андрей Уральский получил годовой грант в Америку, и мне предложили его замещать. А потом я так и остался и уже перешел на полную ставку.

— Первый декан магистратуры — что это значит?

— Высшая школа экономики задумывалась как магистратура с двухлетним образованием по западному образцу, никакой Болонской системы тогда еще не было. Но Кузьминов, который всегда отличался совершенно неожиданными и блистательными решениями, в последний момент вдруг решил, что нужен еще и бакалавриат, иначе Вышка не встанет на ноги. И организовали еще и бакалавриат. Первый набор в бакалавриат был всего 100 человек. И вначале в Школе было два факультета: один — магистратура, а второй — бакалавриат, и только экономисты. Она и задумывалась для экономистов, поэтому и такое название — Высшая школа экономики.

По легенде, указ о создании Высшей школы экономики был последним указом, подписанным Егором Тимуровичем Гайдаром, по крайней мере в последний день его пребывания в должности. Этот указ был очень важен, потому что без него не было бы финансирования.

Время было энтузиастическое. Мы, старожилы, все вспоминаем его просто как самое счастливое время. Мы пропадали на работе. В магистратуре было два потока, дневной и вечерний, по 100 человек каждый. Студенты были мотивированные, желающие все узнать, среди них несколько кандидатов наук, один даже завлабораторией в ЦАГИ. Люди понимали, что финансирование кончилось, надо что-то предпринимать, перепрофилироваться. Мы сами разрабатывали курсы и учебные планы, иногда прямо с колес — какие LMS, что вы!

После того как немножко наладилось с преподаванием, началась в Вышке и научная жизнь, стали организовываться лаборатории. К нам на кафедру удалось пригласить совершенно замечательных людей, настоящих ученых, видных экономистов: Эмиля Борисовича Ершова, Сергея Артемьевича Айвазяна, позже Игоря Гермогеновича Поспелова, Владимира Александровича Булавского. Среди экономистов такие масштабные фигуры мне встречались гораздо реже, чем среди физиков. Первыми лабораториями руководили Револьд Михайлович Энтов и Эмиль Борисович Ершов, потом и я стал руководителем лаборатории. Мы начали делать разные работы, иногда прикладные, ездить на внутренние и международные конференции. Тогда на Россию существовала мода, поскольку переходная экономика была неизученным явлением. И с точки зрения науки возникла довольно уникальная ситуация, потому что к фактам мы, российские экономисты, были ближе, но, стоило отметить какой-то факт в публикации, масса исследователей на Западе тут же набрасывалась на эту тематику, а количеством и опытом они нас тогда превосходили и быстрее нас успевали осмыслить эти феномены. Сейчас этот интерес пропал, даже наоборот. Я думаю, что коллегам из России со своими работами сейчас трудно пробиться. Причем не только из-за политических событий, а в силу того, что пропал интерес к российской экономике.

— Вы долгое время отвечали за абитуру. Какие шаги предпринимала Вышка, чтобы привлечь сильных абитуриентов?

— Это был длительный процесс, особенно с бакалавриатом. Но в чем никогда не было расхождения среди руководства Вышки, это в том, что все надо делать открыто. И Вышка всегда соблюдала нормы академической этики. Первое, что мы предприняли, — это сделали процесс набора полностью прозрачным. Раньше как было? Приемная комиссия — царь и бог, абитуриент не мог ни полслова сказать; о чем его будут спрашивать на экзамене, он не знал; понятия апелляции в принципе не было, оно появилось только с ЕГЭ. Прежде всего мы постепенно ушли от устных экзаменов, начали вводить тесты. Почти сразу перешли на шифровку работ, проверку вслепую, анонимно, когда ты не знаешь фамилии абитуриента. Более того, у нас все работы проверял компьютер. Второе, чего тогда никто не делал, — мы полностью открыли информацию для абитуриента: прошел экзамен — вот тебе результаты, смотри, и, если мы ошиблись, ты нас поправляй. Ввели апелляцию. В дни апелляций у моего кабинета допоздна сидели абитуриенты с мамами, мы с каждым внимательно и уважительно разговаривали, чтобы даже у непоступившего не было причин обижаться. Иногда это затягивалось до часу ночи, пока метро ходило. В какой-то момент университет выделил нам маленький автобус, чтобы развозить членов Приемной комиссии по домам.

Где-то за рубежом я подсмотрел систему с номерками. Это сейчас существует электронная очередь в любом учреждении, а раньше был хаос с очередями. Мы начали раздавать номерки, когда этой системы в стране еще не было, не было никаких терминалов. Поставили бумажные ленты с перфорацией: отрываешь свой номерок и ждешь, пока твой номер появится на табло. Эта простая новинка резко снизила напряженность ожидания.

Открыли горячую линию, мы называли ее «форум». Этого тоже нигде еще не было, не было и социальных сетей. Я сам отвечал на любые вопросы на сайте Вышки. Важно, что отвечал лично проректор. Люди не верили, что это я сам отвечаю, но это было. Потом, еще до ЕГЭ, разрешили подавать копии документов, появилась возможность поступать сразу в несколько институтов. Свою роль играла доброжелательная, дружественная, открытая обстановка в Приемной комиссии: «Ой, как у вас тут хорошо! Мы к вам идем».

В какой-то момент был создан факультет довузовской подготовки, сперва в виде подготовительных курсов. Потом Вышка стала проводить олимпиады, поначалу не дававшие права поступления без экзаменов. Появилась система базовых школ в Москве.

И что еще, наверное, существенно, мы с самого начала всем нашим абитуриентам, кто нуждался, давали общежитие. При этом у Вышки, как известно, не было своих зданий и своих общежитий тоже. Мы арендовали общежития у других вузов, у которых они пустовали. Помню, как-то в начале августа нам дали этаж в здании на улице Космонавта Волкова. И мы — ректор, проректор Сан Саныч Алексахин, Наталья Юрьевна Савельева и я — поехали смотреть помещение. Это был «Шанхай». Там действительно жили китайцы в огромном количестве. В коридоре Кузьминова толкнули тележкой с мешками риса. Дверей не было, вместо них висели тряпочные занавески, запах стоял!.. Как Сан Саныч за месяц отремонтировал это помещение к началу учебного года, я с трудом себе представляю, это чудо просто. Вначале вопрос с общежитием стоял не так остро, потому что основной контингент абитуриентов составляли москвичи и жители Подмосковья, а потом он стал расширяться и максимально расширился с появлением ЕГЭ.

Вышка изначально ратовала за ЕГЭ и участвовала в его разработке. Я входил в состав рабочей группы при министре образования Филиппове, около пяти лет был председателем Методической комиссии ЕГЭ по математике. ЕГЭ ведь начинался с экспериментального периода, когда эту систему опробовали в нескольких регионах, которые на это согласились. Сначала только по двум предметам, из-за чего один из смыслов ЕГЭ, состоящий в том, что для сдачи вступительных экзаменов не надо приезжать в Москву, пропадал, потому что математику и русский можно было зачесть дистанционно, а обществознание и иностранный язык нужно было все равно приезжать сдавать в Москву. И мы тогда устроили специально для участвовавших в этом эксперименте городов выездные экзамены по остальным предметам, по которым не было ЕГЭ. Потом открыли опорные пункты в разных российских городах, то есть подготовительные курсы, которые работали по нашим методикам. Мы собирали преподавателей, вели с ними методическую работу, приезжали к ним на дни открытых дверей в Саратов, Воронеж, Ташкент, Бишкек, Нальчик. И все это вместе создало Вышке определенную репутацию.

А дальше слава о Вышке пошла уже от студентов, о том, что экзамены честные, и вступительные, и дальше, в период учебы. А мнение старших выпускников раньше очень много значило для абитуриентов. Потом сюда добавился фактор трудоустройства наших выпускников, и он тоже стал работать на Вышку. И дальше уже работала репутация.

И тут не имеет большого значения то, что у нас средний балл по ЕГЭ 95 или 96. Мы и на платном приеме не опускаемся ниже среднего балла 80+. То есть наши платные студенты — это тоже ребята, прошедшие определенный интеллектуальный отбор. Хотя у нас есть программа «Социальный лифт», которой мы поддерживаем тех, кто находится в тяжелой жизненной ситуации, но в основной массе наши студенты, и так было с самого начала, более экономически обеспечены, более раскрепощены, менее зашорены. И это очень важно. У нас есть огромные платные факультеты с высокими ценами на обучение, тот же дизайн или МИИТ, и там, конечно, учатся обеспеченные люди, но это не делает их мажорами. И я думаю, что у бакалавриата в этом смысле есть еще большой запас, что на какое-то время, даже если ничего не делать, репутация бакалавриата сохранится.

В магистратуре ситуация другая, более сложная. В магистратуру приходит другой контингент, с другой мотивацией. Первый мотив — это, конечно, армия, и сейчас он только усилился. Другой мотив состоит в том, что человек, окончивший бакалавриат или специалитет в провинции, ищет работу в Москве. Но чтобы найти работу, ему надо как-то зацепиться, к чему-то привязаться. И он поступает в магистратуру, получает статус студента, проезд, временную регистрацию. И дальше он в основном занят на работе, а у нас он учится спустя рукава, кое-как сдает сессию.

Еще один аспект заключается в том, что в первые годы значительную долю набора в нашей магистратуре составляли выпускники нашего же бакалавриата, и это значит, что мы уже имели некий базис. В бакалавриате-то у нас и сейчас самые сильные учебные программы на разных факультетах, что на факультете компьютерных наук, что в экономике. Но выпускники нашего бакалавриата стали охотнее уходить в западные магистратуры, и у нас доля их упала. И сегодня к нам в магистратуру приходят разные люди, с разной подготовкой, и мы вынуждены их брать, потому что план приема надо выполнять. И приходится их подтягивать сначала, то есть снижать планку требований, потому что догматизма тоже не должно быть, нужно подлаживаться под контингент. Впрочем, на разных факультетах и образовательных программах ситуация разная.

6 октября, 2023 г.