Востоковеды

главный научный сотрудник, профессор Института классического Востока и античности факультета гуманитарных наук

— Как было устроено советское востоковедение и как оно изменилось с тех пор?

— Я окончил Институт стран Азии и Африки при МГУ в 1973 году, а в 1976 году поступил в аспирантуру Института востоковедения Академии наук. Это было совсем непросто — карьера ученого в то время была чрезвычайно привлекательной, статус — высок. Даже в аспирантуре я получал такую стипендию (целых 90 рублей), которая позволяла не заниматься подработками и сосредоточиться на написании диссертации. Колоссальное отличие от нынешней ситуации, когда аспирант вынужден зарабатывать себе на жизнь! А ведь каждому известно, что аспирантское время — очень плодотворное для науки: молодой человек полон энергии и амбиций. Моя кандидатская диссертация была посвящена буддизму в древней Японии. Аспирантские наработки вылились в две мои первые книги. Сразу после защиты мое довольствие выросло аж до 156 рублей, что было намного больше, чем средняя зарплата по стране.

Институт востоковедения, куда я пришел работать по окончании аспирантуры, был самым крупным гуманитарным учреждением в системе Академии наук: в нем числилось более шестисот человек. Советские руководители уже отчаялись увидеть пролетарскую революцию на индустриальном Западе, но кое-кто из них еще полагал, что нечто подобное все-таки может случиться на крестьянском Востоке. Отсюда и огромный штат, который в основном был занят тем, что писал справки в «инстанции». Многие сотрудники не публиковались в открытой печати — для них существовали «закрытые» сборники, которые издавались микроскопическими тиражами и складировались в библиотечном спецхране. Прочесть — трудно, написать рецензию — нельзя: откуда возьмутся рецензии на работу, которой как бы и нет? Знакомый аспирант никак не мог написать путной статьи, а для защиты ему были нужны публикации. Тогда ему «закрыли» тему — для таких диссертаций публикаций не требовалось. Тема и вправду была секретной: «Аграрные отношения в Судане XIX века».

Институт занимался прежде всего современными проблемами, но и «классикам» там тоже находилось место. Я работал в отделе Древнего Востока, где собралось много умных, образованных и неординарных людей. Востребованность специалистов по Древнему Востоку была тогда велика. Учение о социально-экономических формациях защищало их. Маркс/Энгельс/Ленин/Сталин искренне верили в поступательный ход истории: любое общество обречено пройти через первобытно-общинный строй, рабовладельческую древность, темные века феодализма, античеловеческий капитализм, чтобы в конце концов с неизбежностью осчастливиться социализмом. Каждый советский человек был обязан знать про «темное» прошлое человечества, исторический материализм был обязателен для изучения в любом вузе, и это не давало возможности занести руку на классическую науку.

Но публиковаться было непросто. Специальных журналов существовало мало. Это и понятно — в СССР свирепствовала предварительная цензура, она называлась «Главлит», с большим штатом. Если бы журналов было много, то за всеми ними уследить было бы просто невозможно. Желающих публиковаться насчитывалось много, автору статьи приходилось «вставать в очередь». Срок в пару лет считался вполне нормальным. Зато все журналы были гонорарными, за публикацию прилично платили. За свою первую статейку в тонком журнальчике «Азия и Африка сегодня» я получил столько, что смог купить кузнецовский сервиз. Что до публикации книги, тут ожидание могло длиться годами. Бывало, что автор умирал раньше, чем выходила в свет его книга.

Публикация за границей в советское время была делом хлопотным. Для такой публикации требовалось разрешение так называемого Первого отдела, то есть КГБ. Об уровне служивших там людей свидетельствует такой случай. Как известно, с ксероксами в Советском Союзе дела обстояли неважно: власть панически боялась размножения крамолы. Когда Институту востоковедения в начале 1980-х годов позволили обзавестись ксероксом, процедуру копирования немедленно обложили флажками: сначала требовалось получить визу своего заведующего, потом разрешение Первого отдела. И вот замечательный исследователь вавилонской культуры Игорь Клочков понес в Первый отдел клинописный текст. Начальник уперся бараньим взглядом в нагромождение неопрятных палочек и важно ответствовал: «Ты, молодой человек, для начала кратенько изложи содержанье по-русски в письменном виде, а потом наши ребята проверят, правильно ли ты понял текст, и, если они не найдут там никакой антисоветчины, тогда я, так и быть, поставлю свою визу».

Посещать такой отдел было мне неприятно, так что для своей первой заграничной публикации в лучшем японистическом журнале западного мира Monumenta Nipponica я позаимствовал трюк, которому меня научил один опытный человек: написать нормальную статью, а при отправке в журнал в первой строке поставить “Dear Sir”. То есть получалось, что ты пишешь не статью, а как бы письмо, а для отправки письма разрешения не требовалось. Я такое «письмо» написал, редактор спросил, не буду ли я возражать против его публикации. Я не возражал.

С тех пор многое изменилось, прежние ограничения исчезли и кажутся сейчас абсурдом. Но и статус науки драматически упал. Многие востоковедные направления просто перестали существовать, и теперь их приходится со скрипом восстанавливать. Журналов стало много. Несколько утрируя, можно сказать, что сегодня их больше, чем авторов. По своему опыту работы в редколлегиях я хорошо знаю, что наполнение «портфеля» является большой проблемой. Книгу опубликовать стало просто, но только в теории: поскольку тиражи также драматически упали, издательства не заинтересованы публиковать научные книги. Отечественные гранты на исследования и публикации получить можно, но таких грантов не хватает, а иностранные фонды, поощрявшие публикацию гуманитарных исследований, по всем понятной причине после февраля 2022 года ушли восвояси. На Западе новые научные книги немедленно покупают университетские библиотеки, что в значительной степени оправдывает издательские издержки, но всякому известно бедственное финансовое положение наших библиотек. Библиотека Вышки в этом отношении приятное исключение. Но главная беда заключается в том, что педагогическая нагрузка в вузах настолько велика, что даже самые мотивированные ученые не имеют времени и сил для полноценных занятий наукой. Вузы превратились в коммерческие предприятия, их лозунгом стало «меньше преподавателей и больше студентов». Стандартная преподавательская нагрузка — 900 часов в год, то есть 12–13 пар в неделю, а ведь к этим парам еще и готовиться нужно. Не до науки. Я лучше знаком с ситуацией в японистике. Так вот: за год у нас издается всего пять-шесть монографий отечественных авторов. Негусто.

Локтионов Александр Александрович

профессор Института классического Востока и античности

— С чего начиналась и как складывалась ваша академическая карьера?

— Думаю, египтология выбрала меня в большей степени, чем я выбрал египтологию! В моем детстве все время сами собой происходили вещи, подталкивавшие меня в этом направлении. Ранее я уже рассказывал об этом «Окнам роста» и порталу Вышки, так что тут скажу совсем коротко: вырос я в одном из самых важных античных центров Франции, городе Лионе, родине римского императора Клавдия. В семье и вокруг говорили сразу на трех языках: русском, французском и английском. Вот это и дало мне с самых ранних лет невероятный интерес одновременно к древности и к изучению языков. Отсюда до египтологии, где мы изучаем один из самых древних языков мира, уже путь близок. А особенно если человек произрастает именно во Франции — стране, где впервые перевели египетские иероглифы и где это предмет национальной гордости.

При этом, когда я поступил в Кембридж, я все равно не думал, что буду именно египтологом. Поступил я на археологию, где на первом курсе была возможность изучать древнеегипетский, но где это не было главной задачей. Решил его попробовать скорее из общего интереса к языкам вообще — толком и не знал, чего ожидать. А вот когда уже начал учить язык, влюбился в него с первого урока, и назад дороги не было.

Дальше я долгие годы продвигался по Кембриджу: после бакалавриата в Селвин-колледже была магистратура в Колледже Святого Иоанна, аспирантура в Колледже Робинсона и, наконец, должность научного сотрудника в Колледже Христа. Приходилось менять колледжи в погоне за стипендиями, чтобы оплачивать обучение. Еще заработать можно было преподаванием — как древнеегипетского языка, так и археологии вообще. В то время мне казалось, что необходимость менять колледжи и постоянно учить студентов только отнимает ценные часы от научной работы, и я завидовал тем, у кого денег и так на все хватало. Но теперь, оглядываясь назад, я благодарен, что вышло именно так: мне довелось познать четыре колледжа, жить и работать во всех возможных британских зданиях от эпохи Генриха VIII до модерна наших дней. А огромный опыт преподавания, который я приобрел в аспирантуре, оказался совершенно необходим в дальнейшей карьере.

За это время мои научные интересы развились в направлении изучения древнеегипетского права и судопроизводства. Еще в магистратуре я начал углубленно изучать иератику — это курсивная форма написания древнеегипетского языка, которую особенно сложно читать из-за необходимости разбираться не только в словах и грамматике, но и в различных почерках писцов. Для этого читается очень большое количество административных документов, часто на юридические темы. Читая их, я заметил, что описано много таких случаев, когда решение суда не было приведено в исполнение. Меня это заинтриговало, и я написал магистерскую диссертацию на тему обеспечения правопорядка в Египте периода Рамессидов. В аспирантуре я увлекся юридическими текстами более ранних периодов, написал диссертацию PhD про долговременную эволюцию древнеегипетского права с XXVII по XVII век до н.э.

После аспирантуры я продолжил работать в Кембридже, получил грант британского Исследовательского совета искусств и гуманитарных наук (AHRC) для проведения дальнейших масштабных исследований в области древнеегипетского права и сравнения его с правом Древней Месопотамии. Примерно в это же время начал подумывать о сотрудничестве с ВШЭ — по счастливой случайности. В 2019 году, как раз когда я защитился, в Кембридж по программе обмена приехал историк из Вышки Алексей Вдовин. Мы с ним познакомились, он рассказал, что есть идея открыть новую программу по египтологии. При этом для ее открытия нужен был ученый, который чувствовал бы себя комфортно в российской среде и мог преподавать по-русски, но при этом имел солидный опыт работы с коллегами за пределами России. Мне это показалось очень интересным, ведь тут была возможность построить свою собственную египтологическую программу, сделать ее именно такой, как я хочу! Это мечта почти любого египтолога!

Прошла еще пара лет, наступила пандемия с ее многочисленными карантинами, я сидел взаперти в келье XVI века в Колледже Христа… но при этом планы с ВШЭ продолжали строиться. И вот в 2021 году я пришел ведущим научным сотрудником, а на следующий год стал профессором. Осенью 2022 года мы набрали наших первых студентов — ровно через 200 лет после дешифровки иероглифов Шампольоном (1822) и ровно через 100 лет после открытия гробницы Тутанхамона Картером (1922). Надеюсь, что в долговременной перспективе открытие нашей программы составит достойную компанию этим великим свершениям былых времен. Ведь этой программой мы пытаемся построить уникальный мост между российской школой египтологии и нашими коллегами на Западе да и вообще во всем мире. А это действительно грандиозная задача, очень сложная, но если мы тут добьемся успеха, наука с обеих сторон очень сильно обогатится.

— В чем специфика научного сообщества востоковедов, в частности египтологов?

— Мне кажется, здесь достаточно двух слов: «страсть» и, увы, «замкнутость». Здесь я совсем не хочу критиковать коллег, просто констатирую неизбежный факт: египтология, как и почти все востоковедческие дисциплины, очень камерный предмет. Специалистов и студентов мало: большинство стран мира вообще не имеют ни одной египтологической программы, а даже в тех странах, где такой предмет есть, специалистов можно сосчитать на пальцах рук. В результате хорошего финансирования у египтологии, как правило, нет, а вот затраты времени и энергии для изучения предмета — огромные. Тут надо учить тысячи иероглифических знаков, познать совершенно иную грамматику, а при этом еще и археологию не забывать, в экспедиции ездить. Все это делается на фоне существенной политической нестабильности в самом Египте: за мое время в профессии в стране уже дважды сменялась власть военным путем. А в Судане, на территорию которого тоже распространялась древнеегипетская цивилизация, в этом году вообще вспыхнула гражданская война, некоторым моим коллегам пришлось эвакуироваться в срочном порядке.

Поэтому египтология — это предмет для воистину страстных людей, тех, кто готов работать очень много, получать очень мало, время от времени еще и рискуя оказаться в затруднительной политической ситуации или, не дай бог, вообще под пулями. Так что люди, которые в египтологию идут, объединены невероятной любовью к предмету, которая перевешивает все. С одной стороны, это, конечно, хорошо: рождается настоящая, непоколебимая дружба с единомышленниками. Но, с другой стороны, это порождает и замкнутость. Египтологи часто думают, что из-за их своеобразного образа жизни их могут понимать только коллеги по предмету, а ни с кем другим и говорить не стоит. Думаю, это вообще проблема таких экзотических дисциплин, но в египтологии замкнутость влечет за собой ряд особых трудностей.

Главная трудность — то, что представления самих египтологов о профессиональном успехе не соответствуют тому, что считают успехом какие-либо университетские власти. Для египтолога успех — напечататься в одном из старых египтологических журналов типа Journal of Egyptian Archaeology (JEA). Этому журналу более ста лет, он уходит корнями в довоенное, героическое прошлое предмета. Там публиковался легендарный Говард Картер, еще даже до того, как Тутанхамона открыл. Читают этот журнал фактически только другие египтологи, и большинство статей невозможно понять без углубленного знания языка или археологии Египта. А это значит, что читателей у журнала крайне мало и импакт-фактор фактически равен нулю. Если в таком журнале публиковаться, никакое университетское начальство довольно не будет, а вот коллеги похвалят.

Выход из этого положения каждый египтолог находит для себя свой. Есть пуристы, готовые пожертвовать карьерным ростом, чтобы публиковаться в таких классических журналах. Я же для себя решил, что так поступать не следует, но главная мотивация у меня тут не карьера, а будущее предмета. С одной стороны, для того, чтобы у египтологии было будущее, нужны студенты, так что надо убедить администрацию, что на египтологию надо проводить наборы, что мы будем полезны университету и обществу, а не только самим себе. Вот у нас в Вышке сейчас целых десять бюджетных мест для начинающих египтологов — для нашего предмета это очень много. Надо стремиться показать университету, что мы ценим этот вклад, а следовательно, готовы публиковаться в журналах, которые соответствуют публикационной стратегии университета.

А с другой стороны, уже отходя от этой, скорее тактической стороны вопроса, мое личное убеждение, что египтология на самом деле может дать очень много ученым из других, близких нам дисциплин. Я говорю об археологах широкого плана, историках, социологах, даже политологах и юристах, ведь Египет — самое древнее единое государство, чью политическую и юридическую историю можно отследить на протяжении нескольких тысячелетий. Так что, например, моя последняя статья вышла в International Review of Social History, а у этого журнала уже во много раз больше читателей, чем у JEA, и читатели эти — из разных дисциплин, что мне очень важно. Ну и, наконец, начальство тоже остается довольно, ведь тут солидный импакт-фактор, все-таки это журнал от Cambridge University Press. Разумеется, не все коллеги согласны с моим подходом, некоторые считают, что я пошел на слишком большие уступки, не проявил достаточной твердости перед натиском «больших» журналов. Но что же делать? Ведь без компромиссов такого рода, без вовлечения других дисциплин, без хороших отношений с администрацией, которая дает средства на работу и учебу, мы никогда не сможем построить такую египтологию, которую хотим видеть в будущем. Египтологию, которая верна своим традициям, но при этом открыта всему миру и смотрит вперед с такой же уверенностью, что и назад, в мир фараонов.

— Как изменилась академическая египтология за то время, что вы в профессии?

— Прежде всего изменилось то, что позиция, которую я только что высказал, теперь уже не считается маргинальной. Еще десять лет назад египтолога, который активно сотрудничает с учеными из других дисциплин, считали бы по меньшей мере странным. Во всяком случае, старое поколение профессоров рассуждало именно так. Теперь мы видим, как это меняется, и я бы сказал, что для египтологов моего поколения моя позиция уже вполне типична. Наше сообщество начинает осознавать, что в одиночку нам просто не выжить.

На эту же тему не могу не сказать несколько слов о невероятном сплочении египтологов самых разных стран в годы пандемии и недавнего геополитического кризиса. Видимо, та самая страсть к нашему общему делу, которая иногда изолирует египтологов от окружающего мира, здесь, наоборот, проявила себя с самой лучшей стороны. Во время ковида была проведена огромная международная работа по цифровизации египтологических архивов: папирусы, музейные каталоги и старые журналы, для чтения которых раньше надо было ехать в Каир, Париж или Нью-Йорк, стали доступны на экране ноутбука фактически в любой точке мира. А после начала геополитических потрясений прошлого года египтология стала примером дисциплины, которая поставила науку выше политики. Например, в этом месяце под моей редакцией выходит книга Compulsion and Control in Ancient Egypt, в которой представлены египтологи из самых разных стран, от Великобритании, Франции и США до России и Китая. Я неоднократно слышал, что во многих других дисциплинах таких работ сейчас становится все меньше и меньше. А вот в египтологии наоборот. И когда подрастут наши первые студенты в Вышке, я убежден, что они тоже будут стремиться строить египтологию без границ, будут настоящими учеными, в лучших традициях научного интернационализма. И вот этим я очень горжусь.

22 декабря, 2023 г.