«Востоковеды — штучный товар» – Новости – Schola – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

О востоковедческом образовании, академической карьере, критериях профессионального успеха востоковедов рассказывает профессор Института классического Востока и античности факультета гуманитарных наук Владимир Бобровников.

— С чего начиналась и как развивалась ваша академическая карьера?

— Мне повезло в науке. Карьера моя даже в голодные и бандитские 1990-е годы складывалась довольно успешно, если под успехом понимать много публикаций, в том числе в престижных зарубежных журналах и издательствах, интересных стажировок в России и за рубежом, массу конференций, гранты. Правда, всё это было главным образом в доковидную эпоху. Если бы я начинал сейчас, когда большинство архивов и границ закрылось и, главное, интерес к российскому Востоку, похоже, угасает, вероятно, мне было бы сложнее пробиться в науке.

Особенность моей научной биографии состоит в том, что я дважды сильно менял специализацию, прежде чем пришел к своей теме в ориенталистике. В вузе (специалитет истфака Московского университета) я занимался западной медиевистикой и писал диплом по весьма любопытному нарративному источнику — латинскому дневнику начала XII века, на основе которого было составлено житие убитого в 1127 году фландрского графа Карла Доброго. Его автор — нотарий Гальберт Брюггский. Это прекрасный известный источник, не раз использовавшийся для характеристики символики и правовой формы феодализма как нормативной системы вассально-ленных отношений.

Гальберт Брюггский. Житие Карла Доброго, графа Фландрии

В силу разных причин после окончания университета в 1988 году я поступил в аспирантуру Института востоковедения, где писал кандидатскую про французскую колониальную социологию и ориенталистику арабской и берберской мусульманской деревни в Магрибе с XIX века по 1980-е годы. Тогда же, уже после университета, я выучил арабский язык. Так получилось, что базовые прикладные дисциплины, которые больше всего пригодились мне в дальнейшей самостоятельной работе ученого, — арабскую палеографию, эпиграфику и в какой-то степени дипломатику, то есть умение работать с документами, — я изучал после защиты кандидатской. Мой опыт показывает, что продолжать учиться полезно всю жизнь.

Аспирантуру я окончил в 1990 году, и к этому времени мне уже сильно поднадоело изучение Северной Африки, где я к тому моменту еще ни разу не был, по одной историографии. В августе 1992 года я чисто случайно оказался на Северном Кавказе, и это стало началом моего самостоятельного пути в науке. По призванию и образу жизни я не кабинетный ученый. С этого времени я занимаюсь историей и антропологией права, социальных практик мусульманской деревни in situ, на российском и советском Северном Кавказе XVIII–XXI веков. Здесь меня в основном увлекает Дагестан, где начиная с весны 1995 года я ежегодно работаю в «поле» и в государственных и частных архивах. Последний раз я ездил туда в экспедицию по проекту изучения мусульманской агиографии в августе — сентябре 2023 года.

В какой-то мере мои кавказоведческие штудии по новой и новейшей истории мусульман в регионах России возвращают меня к тем сюжетам, которые я начинал изучать как медиевист в университете, а затем как историк-арабист в аспирантуре Академии наук. Все это время моими героями были местные религиозные элиты, причем преимущественно судьи и нотарии, как Гальберт Брюггский, одним словом — юристы, которых с годами я научился понимать лучше. Кроме того, с конца 1980-х годов я специализируюсь на крестьяноведении, peasant studies, — большом междисциплинарном направлении, сложившемся в эпоху постколониального поворота XX века.

Помимо формального образования в вузе, мне много дало обучение абсолютно неформальное. В начале 1990-х годов, когда я впервые оказался на Кавказе, я познакомился с профессором Амри Рзаевичем Шихсаидовым. Этот открытый яркий человек создал свою очень интересную школу ориенталистики, арабистики. И я у него с самых азов учился эпиграфике и палеографии. Учился даже делать протирку — это одна из особенностей процесса съемки надписей. Мне это очень помогло, и до сих пор я тесно связан с его учениками. Школа Шихсаидова — одна из неформальных академических сетей, которые вообще представляют собой удивительное явление. Ведь когда Советский Союз в 1991 году рассыпался, вместе с ним распались и официальные академические сети. А неофициальные остались. В советское время было сложнее работать в «поле». Приехать на Кавказ можно было только с комплексной экспедицией, и обязательно требовалось зайти к начальству, получить добро. Сейчас тоже такое бывает, но все равно сегодня проще, и неформальные связи решают всё. Сложнее стало лишь с поиском финансирования.

Очень помогли мне неформальные связи с классиками сильной нашей лингвистической школы кавказоведения, когда я учил у Михаила Егоровича Алексеева аварский язык в 1990-е годы. Еще один человек, сильно повлиявший на меня, — Борис Васильевич Ананьич, знаменитый историк-экономист, специалист по истории банковского дела в поздней Российской империи. Он также создал очень яркую школу. Конечно, его ученики — прежде всего специалисты по экономической и политической истории, а я занимаюсь несколько иными материями. Но и он лично, и его ученики и коллеги, в частности покойный Анатолий Викторович Ремнёв, известный сибиревед из Омска, а также американский историк русской пореформенной деревни Джейн Бёрбэнк из Нью-Йорка, помогли мне войти в ту специальную область исследований, что японский историк и политолог Кимитака Мацузато окрестил imperiology. К числу ученых, под влиянием которых я сложился как востоковед, я отношу также моего коллегу и друга историка Михаэля Кемпера, социолога Стефана Дюдуаньона, замечательного знатока шариатской юстиции в Российской империи Паоло Сартори из Вены, известного исламоведа из Ташкента Бахтияра Бабаджанова, нескольких японских историков ислама в России и Центральной Азии, в частности Хиротаке Маэду и Норихиро Наганаву.

С Михаэлем Кемпером, 2019

Кроме того, 1990–2010-е годы, на которые пришлось мое становление как ученого, — это время существования open society, по крылатой формулировке Джорджа Сороса, — открытого научного общества без политических границ. В эти годы возник целый ряд неформальных международных научных сетей, объединивших ученых из Западной Европы, США, Японии, России и бывших республик советского Востока. Среди них я бы отметил проекты с центрами в германских, французских и американских университетах, поддержанные Фондом Фольксвагена (Volkswagen Stiftung) и касавшиеся самых разных гуманитарных сюжетов из истории Центральной Азии и Кавказа. Тогда появилась мода на региональный подход, в частности и Российскую империю начали изучать в ее регионах. Один из создателей этого подхода — очень яркий австрийский ученый швейцарского происхождения Андреас Каппелер. Благодаря этим проектам я с ним познакомился и встречался неоднократно и в Европе, и в России.

Были, конечно, и неудачи. Это, в принципе, вполне естественно. Настоящая наука не всегда беспрерывная череда успехов. Это сложный путь к истине с неизбежными отступлениями, неудачами, но и с прорывами.

На постоянную преподавательскую работу в НИУ ВШЭ я пришел осенью 2018 года в питерский кампус после возвращения из годовой стажировки в Нидерландском институте перспективных исследований в области гуманитарных социальных наук (NIAS). Но фактически читать разные курсы по исламу и Кавказу в Вышке я начал примерно десятью годами ранее на факультете мировой экономики и мировой политики, еще до появления на нем специализации по востоковедению. Еще раньше, с конца 1990-х годов, я преподавал спорадически в РГГУ и других российских и зарубежных университетах на русском и английском языках. И параллельно я уже почти 33 года работаю в системе РАН.

— В школе историю и культуру Востока проходят по касательной, а восточным языкам не учат вовсе. Где можно получить какую-то предварительную подготовку для поступления на востоковедение?

— На этот вопрос сложно дать простой, однозначный ответ. Может быть, и хорошо, что в средней школе восточным языкам обычно не учат, а историю зарубежного и российского Востока не проходят. Правда, в школах на Дальнем Востоке иногда неплохо учат китайскому, а в Дагестане — арабскому. Но в большинстве случаев языкам и истории школьников как в России, так и за рубежом учат отвратительно. Ничего путного из такого обучения выйти не может. Я сам учился в ординарной московской школе позднего советского времени. Английского языка при формальном обучении ему в течение шести лет я после школы не знал. В итоге я выучил его на подготовительных курсах в московском Инязе за 8 месяцев. Прежде чем серьезно заниматься восточными источниками по исламу и мусульманским обществам в Дагестане и в целом на Кавказе, я три года учил арабский язык, позже — еще два-три года аварский. В общей сложности мой путь в исламоведение и кавказоведение занял примерно лет двадцать — двадцать пять, почти как у студента медресе.

Тем, у кого появляется интерес к изучению Востока в конце средней школы или в бакалавриате, я бы посоветовал использовать различные ресурсы неформального обучения, в том числе онлайн. Существует множество курсов, кружков, учебных программ, разные школы молодого востоковеда и проч. Они очень разные. В этой области, как и в любой другой, подвизалось немало жуликов, но есть и полезные альтернативные и вполне формальные университетские курсы. Восточным языкам в Москве до сих пор неплохо учат в Институте стран Азии и Африки (ИСАА) МГУ. Но программа обучения восточным языкам бакалавров ИСАА, а также восточного факультета СПбГУ или у востоковедов Вышки предполагает много пар по нескольку дней в неделю — совмещать с учебой в другом месте не хватит времени. Один совет будущим историкам-востоковедам я все же могу дать: восточные языки и работу с источниками лучше начинать осваивать уже в бакалавриате.

Современную литературу по востоковедению хорошо бы изучить заранее, чтобы после вернее выбрать с научным руководителем свой путь в науке. Но ее можно относительно быстро освоить при наличии базовой исторической подготовки. Научиться работе с источниками только за два года магистратуры практически нереально. Одни только поиски источников в архивах и библиотеках занимают более двух лет. К ним также стоит приучить себя на первых годах бакалавриата, если хочешь написать серьезную магистерскую и кандидатскую диссертации в срок. Сегодня распространено ложное представление о том, что любую литературу и источники можно найти и даже скачать в интернете. Конечно, за последние десятилетия множество важных текстов, включая восточные рукописи, нормативные акты и справочники, было дигитализировано и стало доступно из любой точки мира, где есть интернет. Многое зависит от темы. Но по одним электронным ресурсам, без обращения к материальным рукописям, изданиям и живым людям, хорошей исторической работы не напишешь. Ведь интернет — это прежде всего коммерческое пространство, и большинство источников и научной литературы историков в него не попадает, так как не имеет коммерческого спроса.

Документы в рукописном Коране, с. Кубачи, 2013

При специализации на востоковедении следует иметь в виду, что это не одна, а целый комплекс гуманитарных дисциплин, весьма условно объединяемых под одним понятием. В науке о Востоке понятие «ориенталистика», или «востоковедение», — анахронизм, восходящий к XVIII–XIX векам, когда эта наука еще не вполне сложилась. Даже складывалась она не как единая научная область, а как специализация на определенном регионе и языке: как библеистика, арабистика, исламоведение, индология, буддология, синология (китаистика), японистика и проч. Понятие «Восток» представляет собой еще более сомнительное единство. В современной литературе с ним ассоциируется прежде всего воображаемая география европейских колонизаторов и международный колониальный дискурс ориентализма, основанный на экзотизации Востока и его культурном подчинении европейскими учеными и политиками XIX–XXI веков. За последние сто с небольшим лет специализация гуманитарных наук зашла так далеко, что арабисту сложно понять синолога, а исламоведу — буддолога или специалиста по китайским даосам.

Кроме официального членения востоковедения на ряд наук, включая восточную филологию, историю, этнографию, экономику, политологию, а также региональные специализации, существует еще и неформальное деление историков-востоковедов на «древников», занимающихся древними и средневековыми источниками на восточных языках, и «современщиков», среди которых преобладают социологи и политологи. Для первых важнее всего умение верно читать и интерпретировать тексты, вторым интереснее общества и власть. Пафос постколониальной теории в востоковедении состоял в социологизации знания. Но ни классик этого направления Эдвард Саид, ни его многочисленные последователи по всему миру не смогли убедить большинство «древников» в справедливости своего научного кредо. Вместе с тем востоковеды, занимающиеся модерной историей XVIII–XXI веков, за последние полвека поменяли объект и методы исследования. Если раньше главный упор делался на изучение собственно текстов, то теперь фокус сдвинулся на отношения текстов с обществом, с текстологии — на изучение дискурсов. Эти обстоятельства будущим востоковедам также полезно иметь в виду.

Я всегда старался не замыкаться в своей узкой специализации. Мне кажется, современному востоковеду стоит интересоваться тем, что сделано в других областях и отраслях науки о Востоке, и не только о Востоке, — от исследований «Песни о Гильгамеше» и религиозного переворота Эхнатона в Древнем Египте до изучения поэтики и историографии императорского Китая или параллелей в быличках о лисах-оборотнях в Японии и Китае.

— Какие критерии профессионального успеха приняты в академическом востоковедении?

— В целом формула успеха в сообществе востоковедов примерно та же, что у историков и социальных антропологов, занимающихся невосточными культурами. Профессиональный успех историка определяется умением работать с источниками и, конечно, их эксклюзивностью. Поэтому «древникам» сложнее пробиться: их источники уже тысячи раз изучали. Можно найти какой-то необычный ракурс, но на 1001-й раз это сделать сложнее. (Может быть, в этом кроется одна из причин того, что сложилось так много самых разных школ антиковедения и медиевистики.) В целом профессионализм историка складывается из умения работать с источниками, причем не только их переводить (а большинство из них не на русском и не на английском языках), но и интерпретировать, а также из знания современной историографии и умения вписываться в нее тоже.

В моем случае добиться успеха в профессии востоковеда помогла так называемая архивная революция рубежа 1980–1990-х годов, с которой начиналась постсоветская эпоха. То есть открытие архивов в России и на всем бывшем советском пространстве для всех вообще. Правда, уже в начале нового столетия они вновь стали закрываться, хотя и не полностью, причем не только и не столько в РФ. У нас государственные архивы более доступны, чем в Узбекистане, например, где они вообще практически закрыты для независимых и иностранных исследователей. Вместе с архивами и падением научной цензуры открылось «поле» для этнографов и социологов. Северный Кавказ привлек меня именно своим богатым историко-этнографическим «полем» и частными архивами, с находками в которых я продолжаю работать до сих пор. Зарубежные и отечественные коллеги заметили мои первые статьи и книгу 2002 года не из-за новой теории, а по введенным мной в научный оборот новым источникам на восточных языках и их оригинальным интерпретациям.

В.О. Бобровников. Мусульмане Северного Кавказа (2002)

Пусть это не всегда и не всем очевидно, но умение критически анализировать источники — часть повседневного труда историка, необходимая для того, чтобы сделать себе имя в научном сообществе. Если владение иностранным языком довольно легко проверить на экзамене, а готовность преподавать заявленные темы — на пробной лекции, то такой категории, как умение работать с источниками, я ни в одном дипломе не встречал, и проверить уровень владения этим навыком достаточно сложно. Традиционно источниковедению учат только историков, но на самом деле эта дисциплина так же нужна и филологам, и социальным антропологам, и социологам. Тут есть свои хитрости. Работа с источником в чем-то сродни искусству. В XIX веке почти вся образованная публика в Европе и России умела рисовать и писать стихи, не будучи художниками и поэтами. И я бы сравнил умение работать с источником с умением писать стихи. К тому же в гуманитарном знании XX века границы между филологией, историей, литературоведением были подвижны, а когда пришли постколониальные теоретики, тот же Эдвард Саид или Александр Эткинд, они окончательно стерлись.

Очень важно найти свое место в историографии своего времени и сказать в ней новое слово, понятное не только узким специалистам, но и более широкой академической аудитории. Так как помимо науки есть еще соображения внутренней и внешней политики, которую затрагивают историки, а порой и государственная идеология (от которой в РФ историки пока, славу богу, свободны), карьера историка-востоковеда зависит еще и от актуальной политики (и политиков). В советское время талантливым гуманитариям часто мешал пробиться официозный марксизм-ленинизм. В 1930–1960-е годы он попортил много крови гениальному фольклористу Владимиру Проппу, к концепции волшебной сказки которого он никак не подклеивался, а позднее помог изгнать из МГУ талантливейшего медиевиста Арона Гуревича, предложившего неортодоксальное прочтение марксистской модели генезиса феодализма. При советской власти, которую я застал в молодости, я бы не смог заниматься современной историей и антропологией ислама, о которых написал много работ, поскольку в СССР изучение религиозной жизни было доступно лишь ее обличителям из лагеря научных атеистов.

Об ученом судят прежде всего по его публикациям (о тех из них, кто преподает, еще и по их учебникам, семинарам и лекциям). Важным критерием успеха в современном исламоведении и кавказоведении, как и в любой другой области наук, служат статьи в реферируемых журналах, которые читаются специалистами и имеют хорошие наукометрические показатели. В моей области гуманитарного знания такими журналами за рубежом являются: для славистов — American Historical Review; для религиоведов — Die Welt des Islams, Religion, State & Society, Revue d’études comparative Est-Ouest, Central Asian Survey; для арабистов — Middle Eastern Studies, отчасти Insight Turkey. Среди российских журналов это Ab Imperio, «Государство, религия, церковь в России и за рубежом», «Этнографическое обозрение», «Антропологический форум», переживающий упадок в последние годы «Восток». Из новых российских изданий в регионах заслуживают упоминания «История, археология и этнография Кавказа», а также «Новое прошлое». Список довольно длинный и может быть продолжен. Я привел названия лишь тех журналов, где публиковался сам. Мне самому публикации в них весьма помогли в научной карьере, поэтому за уровень этих журналов я могу поручиться, основываясь на личном опыте.

В принципе, наукометрия при умеренном употреблении оправданна. Но в последнее время во всем мире она была возведена в абсолют, что уже сильно вредит науке и чревато серьезным ущербом организации и продуктивности академического и университетского знания. Нельзя изъяснить значение ученого одними количественными показателями. Количество не обязательно переходит в качество и нередко вредит ему даже у даровитых ученых. Так, если бы знаменитый исламовед академик Василий Бартольд жил в эпоху наукометрии и вместо своих книг опубликовал бы несколько десятков статей, его творчество дошло бы до нас в дефектном виде. То же самое случилось бы, если бы он, следуя современным наукометрическим параметрам, совсем не писал словарных статей в первое издание «Энциклопедии ислама», издававшейся недружественными Российской империи немцами. Сейчас журналы завалены слабыми статьями, и читать их становится делом все более бессмысленным. Главный же вред наукометрии, по моему мнению, в том, что она подчиняет ученых растущей бюрократии, которая захватила власть в академии и университетах, паразитируя на науке. Примеров тому множество по всему миру. Вполне возможно, что научная бюрократия умертвит науку, а за ней и сама вымрет, как погибает раковая опухоль со смертью больного. Хотелось бы, однако, чтобы этот печальный прогноз не оправдался.

Чтобы не завершать ответ на этот вопрос на мрачной ноте, я позволю себе предложить выход из сложившегося положения. Судя по моему достаточно богатому опыту, не всем ученым обязательно публиковать книги, а статей нужно всем печатать меньше, но лучше. Однако именно хорошая книга — несомненный показатель академического успеха и свидетельство того, что ученый состоялся. Могу добавить к этому довольно банальный совет: печататься лучше в профессиональных издательствах, книги которых не только котируются, но и читаются вашей целевой аудиторией. Для востоковедов это старейшее ориенталистское издательство E.J. Brill в Лейдене (Нидерланды), а также специализирующиеся на гуманитарных науках англоязычные международные издательства Routledge, Cambridge University Press, Oxford University Press, LIT и молодое, но уже хорошо зарекомендовавшее себя берлинское издательство Klaus Schwarz. Во всех этих издательствах мне посчастливилось публиковаться. В России из востоковедных издательств следует упомянуть старейшую из всех «Восточную литературу», «Петербургское востоковедение», питерский же «Гиперион» и относительно новое «Кучково поле». Много качественных гуманитарных книг с 2000 года выпустил Издательский дом ВШЭ, правда, как раз по востоковедению там мало фундаментальных работ.

Книга венчает работу ученого над индивидуальным или коллективным проектом. Для того чтобы она стала успешной, нужен яркий и завлекающий публику текст. Помочь создать его может научная среда, вне которой историк неизбежно маргинализируется. Эта необходимая промежуточная стадия, предшествующая любой хорошей публикации, включает в себя ее обсуждение на семинаре или конференции, желательно не только национальной, но и международной. Пандемия и последовавшая за ней СВО лишили большинство российских востоковедов возможности проходить все стадии на пути к профессиональному успеху. Перевод научных мероприятий в формат онлайн отчасти спасает, но не может полностью восполнить живого общения. Хочется надеяться, что в будущем востоковеды смогут вернуться к этому формату в полном объеме. Конференции по России уже возобновились.

И, наконец, для создания успешного текста нужно успешно провести само исследование. Для этого необходимо финансирование. Гуманитарии причиняют обществу и миру меньше вреда и не требуют таких колоссальных средств, как прикладные военные и технические проекты. Финансирование науки не гарантирует ее успеха, но его отсутствие ставит под вопрос реализацию научных планов, а в перспективе грозит угасанием целых научных школ. Я уже рассказал, что мне повезло с грантами. Сейчас я завершаю очередной коллективный проект РНФ. Добавлю, что как ученый я лично немало вырос благодаря участию в международных междисциплинарных проектах, в которых я мог учиться у коллег из смежных научных дисциплин — филологов и социологов, историков права и политологов.

Среди них и проект крупного петербургского исламоведа Станислава Михайловича Прозорова по созданию в 1998–2018 годах энциклопедического словаря «Ислам на территории бывшей Российской империи». Прозоров — сам прекрасный текстолог — собрал коллектив из самых разных специалистов: историков, этнографов, философов, политологов. В работе над словарем принимали участие и зарубежные ученые. Всего в издательстве «Восточная литература» вышло пять выпусков словаря, переизданных с уточнениями и дополнениями в двух толстых томах 2006 и 2018 годов. Первый том полностью опубликован онлайн на сайте Института восточных рукописей РАН. В этом издании впервые описаны российские реалии ислама, остававшиеся лакуной в мировом исламоведении в период холодной войны XX века и не попавшие в авторитетную лейденскую «Энциклопедию ислама». Эксклюзивность этого материала хорошо видна. Хотя это справочное энциклопедическое издание, из него уже вырос ряд научных монографий и статей, в частности книга «Подвижники ислама: Культ святых и суфизм в Средней Азии и на Кавказе» (2003), которую я подготовил вместе с Сергеем Абашиным.

— Востоковеды по своему базовому образованию чаще всего историки либо лингвисты. И тем и другим равно необходима и языковая, и историческая подготовка. Как люди добирают недостающие им навыки?

— Эта, техническая по сути, проблема профессиональных навыков и умений решается индивидуально. Любой язык надо не только выучить, но и поддерживать, читая и составляя тексты на нем. Мне в этом отношении повезло. Про свое обучение азам и хитростям арабской эпиграфики и палеографии в Дагестане я уже рассказывал выше. Арабский же язык я учил в конце 1980-х — начале 1990-х годов, когда СССР охватил религиозный бум. Тогда многие мусульмане вспомнили про свои корни. Тогда уже наступила горбачевская перестройка, поэтому коммерция не каралась, как прежде фарцовка. Спрос быстро рождал разные виды предложений. Причем если православному для воцерковления не обязательно учить церковнославянский язык — текст литургии и так более-менее понятен, то татарам или кавказцам, для которых арабский язык не родной, и в не меньшей степени самим арабам, говорящим на диалекте, для понимания Корана и для молитвы необходимо какое-то знание литературного арабского. Поэтому тогда как на дрожжах плодились курсы арабского языка. Я этим воспользовался и выучил арабский на курсах, где преподавали выпускники ИСАА, а также отдельные переводчики-синхронисты. Заодно получил интересный опыт «включенного наблюдения» моих соучеников, с некоторыми из которых дружу.

Сейчас эти курсы давно исчезли. Однако с восточными языками стало проще, хотя иногда случается, что на какой-то язык сложно найти преподавателя, даже у нас в ИКВИА, где представлены самые экзотические языки. Имеется множество довольно простых способов выучить турецкий язык в вузе или на курсах, здесь коммерческий спрос на тесные связи между современной РФ и Турцией порождает массовое предложение. Гораздо сложнее найти учителя и учебную группу, занимающуюся изучением староосманского языка. Так называют турецкий язык, который использовался в Османской империи и существовал в видоизмененной арабской графике (аджам) со множеством арабских и персидских слов и выражений-заимствований. Между тем это язык множества нарративных и нормативных текстов, документов и писем, сохранившихся не только на территории Османской империи, но и у нас в России в Волго-Уральском регионе и на Кавказе. Только в сентябре я вернулся из экспедиции в Южный Дагестан, где в большом количестве шел староосманский старопечатный и рукописный материал. К счастью, по староосманскому языку есть прекрасные специалисты и в ВШЭ, и в академических институтах востоковедения и российской истории. Его учат и на курсах при муфтияте.

Я не буду гадать про филологов, поскольку сам никогда к ним не принадлежал. У них свои трудности в этой области, но тоже решаемые, о чем я могу судить по некоторым наиболее ярким нашим магистрантам, которые пришли к нам из филологии. Хочу только отметить, что проблема обучения и последующей работы с источниками и респондентами на восточных языках сложнее, чем может показаться. Наше междисциплинарное поле охватывает не только историю, социальную антропологию с социологией и лингвистику с литературоведением, но также философию, географию, политологию и международные отношения. Не только представители всех этих дисциплин обращаются к восточным источникам, но и сами источники относятся к самым разным жанрам и наукам. Среди традиционных дисциплин медресе есть и право с богословием, и поэтика, и искусство диспута, и риторика, и философия с отдельно выделяемой этикой. Только в Российской империи и СССР мусульмане создали множество сочинений по этим и иным наукам в самых разных жанрах, в том числе в стихах, на разных восточных языках.

Сегодня умение работать с источниками на восточных языках для представителей гуманитарных и общественных наук нередко необходимое условие успешной научной карьеры как в России, так и за рубежом. Исследование востоковеда часто остается исключительно индивидуальным научным трудом. Но для успешного осуществления научного проекта необходимо научиться работать в междисциплинарной группе, не бояться признавать пробелы в собственных знаниях и быть готовым к диалогу и консультациям с представителями других научных дисциплин, не обязательно востоковедами и гуманитариями.

— Как переход на Болонскую систему поменял российское востоковедческое образование?

— В этом вопросе я не эксперт, поскольку сам оканчивал специалитет не по востоковедению и африканистике, а, как я уже говорил, по медиевистике. О том, как прежде учили востоковедов, я знаю только по рассказам коллег, студентов и аспирантов из ИСАА, которые писали у меня кандидатские диссертации. У них в специалитете программа подготовки востоковедов в чем-то была тупиковой. На первом курсе студент выбирал язык (и направление, соответственно): арабский, китайский, вьетнамский и т.д. — и дальше должен был следовать этому выбору. Пути назад не было, можно было только заново поступить на первый курс уже не бюджетного, а платного отделения. Во всяком случае, так водилось в ИСАА. Этим востоковеды отличались, скажем, от античников, медиевистов и других историков. На истфаке МГУ, который я оканчивал, специализация начиналась на третьем курсе, и к этому времени уже можно было сориентироваться и выбрать свою специализацию более осознанно.

В целом же после введения Болонской системы обучение востоковедению в вузах России удлинилось на один год, а у гуманитариев нашего университета — на два: бакалавриат у востоковедов в ВШЭ сейчас занимает 5 лет, как прежде специалитет на очном дневном отделении, плюс еще 2 года магистратуры. В итоге появилось больше времени для подготовки специалиста по востоковедению. Но все упирается в учебную программу. Там, где до Болонской системы она была сбалансирована, можно было ввести те предметы, на которые раньше не хватало времени, или увеличить время на подготовку диссертаций бакалавра и магистра востоковедения. Но там, где учебная программа и раньше была неудачна и перегружена, она и при Болонской системе не стала лучше.

Через много лет после введения двухступенчатой Болонской системы в России у нас в университете появилась двухлетняя магистерская программа «Мусульманские миры России (история и культура)». На нее поступают выпускники специалитета и бакалавриата с самым разным базовым образованием. Соответственно, там гораздо более мягкие критерии набора, чем были прежде на специалитете востоковедения и африканистики. Иногда приходят дилетанты — и пускай приходят! Если это заинтересованные дилетанты, они многое могут сделать. Многие яркие личности в науке начинали как дилетанты. С другой стороны, иногда приходят люди с таким уровнем подготовки, что научить их чему-то за два года сложно. Наш прекрасный японист Александр Николаевич Мещеряков говорил мне, что еще современному японскому языку за это время научить можно, но для чтения средневековых японских текстов двух лет недостаточно. А что делать со студентом первого года исторической магистратуры по востоковедению, если он не умеет работать с источниками?

Во всяком случае, за последние тридцать лет в России произошло смешение научных дисциплин и традиционно присущих им навыков и умений. В этом есть и хорошее, и плохое. В начале XX века хороший востоковед знал по меньшей мере два восточных языка, например арабский и староосманский или фарси. Сейчас выпускник востоковедческой магистратуры не всегда свободно владеет хотя бы одним восточным языком. В то же время востоковедение стало менее замкнутым и узким. Востоковеды чаще сотрудничают с учеными из смежных исторических областей, в частности с исследователями империй и национализма, славистами. А на междисциплинарные проекты с участием прикладных наук легче найти финансирование.

Сегодня хорошие и успешные востоковеды нередко включены как в востоковедные, так и в более широкие гуманитарные научные и университетские сети, часто неформальные. Примером такой успешной сети, объединившей студентов и преподавателей разных вузов, а также академических ученых, является проводившаяся прежде ежегодно летняя школа «Ислам в России», в которой я преподавал несколько лет подряд. Ее создал историк и тюрколог Альфрид Кашафович Бустанов, когда профессорствовал в Европейском университете в Санкт-Петербурге. В последние годы, конечно, ковид сильно испортил эти связи, приведя к замыканию в себе стран и даже регионов. А раньше у нас регулярно проходили конференции, в том числе для студентов. В частности, «Ислам в России» проходил в Казани, в разных городах Дагестана на Северном Кавказе, в других мусульманских регионах России.

— Как должно выглядеть полноценное востоковедческое образование и существует ли такое в реальности?

— Единого рецепта не существует. Все сильно зависит от того, о каком востоковедении мы говорим. Как я уже отмечал, есть «древники», а есть «современщики». Последние делятся на историков, социологов и социальных антропологов, изучающих современные восточные общества в архивах и в «поле», с одной стороны, и политологов с экономистами — с другой. Как правило, подготовка специалистов по последним двум специальностям (как востоковедов, так и невостоковедов) занимает на порядок меньше времени. Это оттого, что им не приходится сидеть в архивах, собирать полевой материал и изучать рукописи, древние и средневековые тексты на восточных языках. Все, о чем я говорил сегодня выше, относится в основном к «древникам», к текстологам-«современщикам» и отчасти к социальным антропологам. Это целевая аудитория нашего института. Иными словами, тип и особенности источников, с которыми в будущем придется работать молодому ученому, и определяют программу и длительность подготовки востоковеда.

Что же касается более близкого нам периода, там глобализация облегчает дело. Порой ученому могут помочь даже электронные переводчики. Для целого ряда современных социологических, этнологических сюжетов не требуется такое уж глубокое знание языка. Хотя, когда оно есть, оно очень помогает. Поскольку про какие-нибудь проблемы миграции или политические сюжеты вам все расскажут и можно прочитать в переводах, а вот на какие-то более чувствительные темы, связанные с религиозностью, например, не со всяким станут говорить, и на родном языке человеку гораздо легче об этом рассказывать. А если это один из языков бывшей Российской империи, получивший литературную форму в советское время, то его можно выучить, и тогда его может понять представитель того же народа из другой местности или человек, который выучил его, как я выучил аварский. Нередко проблема, когда работаешь с людьми, говорящими на иностранных, в том числе восточных языках, снимается за счет participant observation, включенного наблюдения. Старая, еще прошлого века, хорошая методика, которая требовала от этнографа или социального антрополога пожить год или два на месте.

— Можно ли сказать, что востоковедческое образование остается во многом делом индивидуальным, а образовательная траектория должна начинаться до поступления в университет?

— Все в основном верно. Мой первый и основной тезис заключается в том, что востоковеды — штучный товар, и подготовка их может сильно отличаться в зависимости от научной школы и традиции, самих студентов и их исследовательских тем. Даже в самом престижном вузе без научной школы подготовить будущего ученого или преподавателя сложнее.

Я не уверен, что у всех востоковедов обучение их специальности должно начинаться до поступления в университет. В школьные годы мало кто понимает, что означает востоковедение как наука и в какой конкретной области ему специализироваться. Если интерес к истории и к Востоку есть уже в школе, лучше сначала получить более широкую и не обязательно востоковедную историческую подготовку. Это касается и истории, и языков. Я лично в конце средней школы выучил на курсах «Юного историка» при истфаке МГУ латынь и слушал лекции по древней истории. «Древником» я так и не стал, но это общее, интересное к тому же образование мне многое дало.

Очень многое в начале пути студента зависит и от научного руководителя. Для успешного востоковедческого образования важно уже на исходном этапе удачно выбрать тему итогового исследования, венчающего обучение. Это справедливо и для начальной курсовой, и для бакалаврской диссертации, и далее для магистерской работы, и, наконец, для кандидатской диссертации. Не надо, как иногда делали питерские, в частности очень крупные, востоковеды, давать своим аспирантам или, не дай бог, студентам тему масштаба докторской диссертации. Например, описать рукописный фонд, в котором несколько тысяч арабских рукописей, причем многие из них — это сборники, состоящие порой из нескольких десятков сочинений каждый, часто дефектных, без заголовка, начала и конца, где содержится название сочинения. За три года начинающему специалисту из них можно успеть лишь составить каталог. И то это работа на коллектив, а для кандидатской диссертации такая тема — перебор. Иными словами, темы бывают разного объема. За счет корректировки тем и постепенного перехода от одной темы к другой, более обширной, эта проблема, в общем, решается, как показывают удачные студенческие работы.

Пожалуй, на востоковеда лучше начинать учиться до поступления в магистратуру. Здесь все зависит от сроков обучения. Например, у гуманитариев Вышки бакалавриат занимает 5 лет, а магистратура — всего 2 года. В начале пути времени для выбора специальности и получения навыков профессиональной работы историка должно быть больше. Некоторые скажут, что по-настоящему востоковедческое обучение оканчивается в аспирантуре, но это не совсем так. За 3 года аспирантуры надо написать вчерне и защитить свою первую книгу — кандидатскую диссертацию. Чем начинать ее с нуля, проще резюмировать в ней работу над источниками, начатую в бакалавриате или магистратуре.

12 февраля