«Любой юрист должен быть педантом» – Новости – Schola – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

доцент департамента международного права факультета права, старший преподаватель кафедры финансового права юридического факультета НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге

— С чего начиналась ваша академическая карьера?

— Я окончил юридический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, бакалавриат и магистратуру. Какое-то время совмещал обучение на юрфаке с учебой на филфаке того же СПбГУ. То есть у меня первое образование юридическое, второе — филологическое. После окончания университета уехал в Швейцарию, год учился там в Берне в магистратуре по международному праву и международной экономике. И параллельно с учебой в России и в Швейцарии работал адвокатом, то есть мой трек всегда был скорее практико-ориентированный, а не чисто академический. После Швейцарии я поработал год в Брюсселе в юридической фирме, которая как раз занималась международными торговыми спорами. Именно в это время Россия присоединялась к ВТО, тут все совпало, я как практикующий адвокат оказался нужен в России и вернулся. Тогда же я начал преподавать на юрфаке в питерском кампусе Вышки, который и сегодня остается для меня родным, а несколько лет назад я с огромным удовольствием присоединился к департаменту международного права факультета права в Москве, чему очень рад.

Этим летом я окончил магистратуру по педагогике в Российском государственном педагогическом университете имени А.И. Герцена. Я всегда хотел преподавать, еще со школы, и никогда не сомневался, что это принесет мне огромное удовольствие. Многие годы я тешу себя надеждой наряду с высшей школой пойти работать на несколько часов в неделю в общеобразовательную школу. Мне кажется, работа со школьниками даже в большей степени, чем со студентами, может иметь ярко выраженный социальный эффект и позволит оставить после себя что-то реально полезное.

— Вы защищали квалификационные работы по таким разным специальностям, как филология, право и педагогика. Чем отличался опыт работы над ними?

— Для меня был очень непривычен формат работы с источниками, принятый в педагогических науках. Когда я защищал свою магистерскую по педагогике, то понял, что и для комиссии мой подход тоже непривычен. То есть все прошло замечательно, и я защитился отлично, но для них была в новинку моя щепетильность к деталям, неготовность принимать что-либо на веру, без перепроверки, дотошность в восприятии формулировок комиссии и рецензента.

Любой юрист должен быть педантом, иначе в этом деле ничего не получится. Юристы, конечно, люди деформированные, с привычкой к точности, въедливости, стремлением найти ошибки в предлагаемой цепочке аргументации. Нам критически важно видеть, откуда что выросло. Если информация не могла быть получена автором самостоятельно из личного опыта — а такое в праве бывает очень редко, — то надо понимать, откуда она взята. В педагогике наиболее убедительные исследования сфокусированы на собственноручном сборе и анализе эмпирических данных, что сравнительно редко бывает в исследованиях юридических. Нередко можно увидеть, как автор руководствуется не столько заявленными им методами исследования, сколько личными ценностями и эмоциональным переживанием собственного опыта. И в целом в педагогических науках гораздо больше, чем в юриспруденции, выпускается академических текстов, не содержащих оригинальных научных выводов.

— В чем специфика работы юриста с источниками?

— Одна из главных особенностей связана с тем, что мы имеем дело с правовым регулированием, а правовое регулирование со временем меняется. Поэтому первое, что мы должны сделать, приступая к работе с любым юридическим источником, — это определиться с его действием во времени. Если не учитывать контекста, в котором находился законодатель или правоприменитель, можно легко пойти по ложной дорожке. Поэтому мы любой анализ делаем с поправкой на конкретное историческое время. И здесь очень важно умение отматывать время назад, чтобы понять, какие правила применялись в этот конкретный момент времени. В правовых базах даже есть функция, которая так и называется — «машина времени». Вы указываете дату, в которой хотите оказаться, и она вам показывает, какие правила на тот момент действовали, — очень удобно. А от содержания правовых норм меняется и судебная практика, и доктрина, возникшая в результате ее истолкования. Это первое.

Второе. Юристам критически важно иметь возможность собственноручно убедиться, правильно ли было прочитано и истолковано то, что написано в источнике. Мне всегда хочется зайти и перепроверить, а что именно написано в нормативном материале, на который ссылается исследователь. И когда нет сноски, я такое сочинение читать не могу. Даже если это работа из другой сферы, скажем историческая или нон-фикшен. Есть знаменитая книга Стивена Фрая по истории классической музыки. Я хорошо отношусь к Стивену Фраю и очень интересуюсь развитием классической музыки. Но у него в тексте нет ни одной сноски, и мне никак не перепроверить, откуда он это все взял, почему он решил, что что-то появилось раньше, а что-то позже, почему что-то он называет «первым в истории». В конце концов я это чтение бросил, так как довериться одной лишь репутации автора профессиональная деформация мне не позволяет. Или есть такая популярная книга Флориана Иллиеса «1913. Лето целого века», которая была исключительным бестселлером, но после того, как я нашел в тексте пару фактических ошибок, и в отсутствие полноценной библиографии я дальше читать уже не смог. За пределами художественной литературы мне всегда хочется знать, откуда информация у автора, чтобы иметь возможность открыть источники и перепроверить, — может быть, он что-то переврал, сам того не желая. И это абсолютно юридический подход, как мне кажется, — всегда доходить до самого первого источника и перепроверять его.

— У филологов нет такой скрупулезности в работе с текстом?

— Не совсем так. Я учился на переводчика, а не на классической филологии, а это больше про то, как правильно перевести конкретный текст, и единого подхода к переводу одного и того же текста нет. Например, могут возникать разночтения при переводе юмора, когда нужно перевести шутку, которая возникла в одном общественном контексте и будет непонятна читателю в другом общественном контексте. В теории перевода нет единого мнения, как поступать в таких случаях: переводить или не переводить, адаптировать или не адаптировать. Есть разные школы, разные решения.

В праве мы все исходим из того, что можем найти какую-то единственную, формальную истину. Хотя и говорят: два юриста — пять мнений. Но все-таки наша задача — биться над первоисточником, над правовым текстом, чтобы получить ту единственно верную интерпретацию, которая будет максимально соответствовать принятым правилам толкования. В этом смысле юриспруденция достаточно точная наука. Вроде и творческая, потому что от тебя зависит истолкование текста. Но при этом подразумевается, что текст должен толковаться определенными способами, а практика правоприменения должна быть последовательной. Когда мы читаем юридический текст, мы думаем, что все же можем выявить его объективно правильное содержание. В жизни этого очень трудно добиться, но мы должны хотя бы стремиться к этому.

— Чем различаются академические стандарты исследований у юристов и филологов?

— Есть несколько особенностей юридических исследований, которые можно выделить в качестве ключевых. Самое основное для юристов в академическом исследовании — это выбор темы, которая должна содержать правовую проблему. Сейчас у нас такое требование предъявляется уже на уровне бакалаврских работ, то есть требования очень повысились по сравнению с тем временем, когда учился я. Еще в начале 2000-х среди бакалаврских исследований выпускался достаточно большой объем описательных работ, ценность которых состояла в том, чтобы собрать имеющийся материал, правильно его сложить и сделать какой-то вывод по результатам чужих исследований. Сейчас у нас на бакалаврских защитах такие работы не жалуют. Вижу, что в западных вузах такие работы вполне нормально представляются к защите, а у нас они уже не воспринимаются всерьез. Самые ценные, самые весомые правовые исследования отличаются именно выбором проблемной темы. То есть такой темы, по которой не то чтобы раньше не было других исследований, может, и были, но сама проблема такая, что она требует от автора самостоятельного исследовательского шага, который не получится сделать простым сравнительным анализом других исследований.

Второй стандарт последних десятилетий — междисциплинарность и более широкий взгляд на исследуемую проблему. Скажем, горячая тема — санкции. С точки зрения теории международного права, принципов и правил ответственности за международно-противоправные деяния эта тема не самая интересная, в ней уже трудно найти какие-то аспекты, которые недостаточно разработаны, написано очень многое. Но если посмотреть на санкции в контексте, скажем, института прав человека или принципов правосудия, когда из-за санкций теряется доступ к судебной защите, например, — такое исследование уже может иметь осязаемую ценность.

Мы все чувствуем некоторый общий правовой нигилизм или правовую апатию, связанную с происходящими сегодня в мире событиями. Иногда возникает ощущение, что система работает не так, как нам хотелось бы. И в такой ситуации особенно ценятся попытки найти новые, неочевидные, нетривиальные решения. Поэтому можно сказать, что современные исследования в области права отличает проблемно-ориентированный подход и ясное понимание того, как именно результаты твоего исследования могли бы быть использованы в правовой практике.

— Чем подготовка юристов в Вышке отличается от обучения юриспруденции в других российских вузах?

— На юрфаке питерской Вышки в бакалавриате мы практически полностью перешли на это проблемно-ориентированное обучение, через решение задач. У нас нет экзаменов в виде теоретических вопросов, эссе, каких-то докладов или рефератов. Это всегда задачи либо семинарские формы работы. Задачи мы составляем запутанные, комплексные, можно запросто разбирать одну задачу с группой два семинара подряд. Именно этот процесс вырабатывает навыки толкования и применения норм права, что важнее всего для обучения будущего юриста на этапе бакалавриата. И это очень здорово, я вижу реальные результаты такого формата обучения на выходе. Когда я заставляю московских магистрантов решать подобные задачи, то вижу, что многие из них к этому не готовы, для них такой формат в новинку.

Мне очень нравится, как в Вышке придумана кумулятивная формула итоговой оценки, складывающейся из результатов нескольких форм контроля. И студенты эту систему тоже очень хорошо понимают и достаточно жестко следят за тем, чтобы преподаватели придерживались установленных правил. Формы контроля разные, и это еще одна сильная сторона Вышки. Мы пытаемся по возможности не включать в формулу блокирующие элементы, а студенты просят о том, чтобы по ходу семестра было как можно больше разных форм контроля. Мне этот подход симпатичен, так как он позволяет более равномерно распределять нагрузку, тем самым сокращая элемент случайности, а не закидывать все в итоговый экзамен.

Сам учебный процесс в Вышке организован гораздо более дружественно к преподавателю, нас не дергают лишний раз с какими-то формальностями и административной ерундой. Может быть, это мне так повезло с департаментом, с кафедрой, с факультетом, но я могу сосредоточиться на академической нагрузке, и это огромный плюс.

Также я большой сторонник, буквально фанат Smart LMS. В Петербурге на юрфаке на очень продвинутом уровне разобрались с этой системой, поняли, как она работает, и настолько к ней привыкли, что и нам, и студентам она кажется незаменимой частью учебного процесса. Она позволяет делать буквально все, что можно придумать. Мы через Smart LMS и материалами делимся, и текущие оценки выставляем, и все формы контроля у нас проходят в ней. В этом смысле питерский кампус тоже немного опережает московский.

Наконец, Вышка очень сильно отличается своей политикой в отношении плагиата. В Петербурге на юридическом факультете принят абсолютный zero tolerance к плагиату, к этому очень щепетильное отношение, и я этому очень рад. Если есть хоть один абзац, который вызывает подозрения, сомнения, это воспринимается очень серьезно. Мы совершенно спокойно ставим двойки за подтвержденные нарушения академической этики. И ту же самую нулевую толерантность к плагиату я вижу в нашем департаменте международного права в московской Вышке, это очень правильно. Для нас это уже кажется нормой, но не так давно я был свидетелем того, как в одном престижном московском вузе на защите выяснилось, что представленная к защите работа была списана почти целиком, и студент это беззастенчиво признал. Вы удивитесь, но в итоге работа была оценена комиссией положительно. Уверен, мы в Вышке поступаем совершенно правильно, когда не идем на поводу у нарушений академической этики. Студенты тоже к этому привыкают и адекватно на это реагируют, понимают, что это недопустимо. И случаев плагиата становится меньше, чем было раньше.

— А если сравнивать Вышку с иностранными вузами, какие отличия бросаются в глаза?

— В первую очередь, наверное, это культурные различия, не связанные напрямую с конкретным вузом. Есть интересная история про академическую культуру и про то, как все-таки отличается наше академическое мировоззрение. Когда я учился в Швейцарии, мы сдавали промежуточный письменный экзамен по макроэкономике. Мы писали от руки (что сейчас уже невероятно, сегодня у нас все письменные экзамены пишутся на компьютерах), и один студент из Пакистана подсказал своей украинской соседке. Это увидели другие студенты, и двое наших одногруппников — американец и россиянин по происхождению, уехавший из России в возрасте десяти лет и выросший в Японии, — пошли и нажаловались, что те двое списывают. Для нас это было шоком. Мы же все всегда против системы, против как бы преподавателя, держимся вместе, все друг другу помогаем, боремся с системой вокруг нас. За счет этого и выживаем, видимо, не только в академической среде, но и во всем остальном. А в Швейцарии все по-другому, и в Японии по-другому, и в США по-другому. И они искренне не понимали, почему мы ими недовольны, почему их поступок нам показался подлым. Они говорили: мы же ведь все заинтересованы в том, чтобы наши дипломы отражали реальный уровень знаний, эти правила позволяют каждому получить свою заслуженную оценку, и мы все заинтересованы в том, чтобы их имплементировать.

В некоторых западных вузах и школах действует система bell curve, которая сильно стимулирует конкуренцию. Это система квотирования, распределения оценок по уровням: 10% или 20% пятерок, потом 20% четверок и т.д. И хотя в самой Швейцарии эту систему формально не применяют, многие из иностранных студентов выращены в этой культуре. И когда кто-то получает оценку лучше, чем он должен был получить, они думают, что таким образом он, может быть, стал на шаг перед ними и подвинул их вниз по шкале, а это несправедливо. Это ощущение несправедливости взращивается академической средой. И это большое отличие от нашей академической среды, которое я почувствовал.

Вот во Вьетнаме, где я преподавал, такая же академическая культура, как у нас: мы все вместе, мы в группе. А у швейцарцев со школьных времен в крови индивидуалистическая культура ответственности только за самого себя, которая гарантируется общими правилами. Я сейчас не оцениваю, плохо это или хорошо, в любом случае это совершенно другой подход. И эта культура в академической среде выливается в такое поведение, которое нам, коллективно мыслящим субъектам, кажется недружественным.

По той же причине швейцарцы очень щепетильно относятся к тому, что кто-то узнает их оценку. Мы же, кажется, гораздо более спокойно относимся к этому. У нас ведомости с оценками всегда вывешивались на стену, и все смотрели, у кого какая оценка: кто-то двоечник, кто-то троечник — нам казалось, ничего страшного. А для них это вопрос очень чувствительный.

Современные технологии позволяют и нашим студентам уйти от лишних травм и беспокойств по этому поводу: в электронных ведомостях студент видит только свои оценки и больше ничьи. С этой точки зрения переход к электронным ведомостям в LMS — это шаг в сторону той академической культуры, которая позволяет каждому студенту держаться более обособленно. И этим она для нас немного нетипична, потому что система системой, а мы исторически привыкли держаться вместе и вместе справляться с вызовами, помогать всем миром. Эта солидарность у нас чувствуется и отражается и во внеучебной деятельности студентов. Наши ребята теснее сближаются, как мне кажется, и у нас чаще, чем в западной учебной среде, завязывается долгосрочное внеакадемическое общение и настоящая дружба.

19 марта