Серджио Леоне и Джон Толкин, Виктор Шкловский и Джонатан Литтелл, Ирина Арнольд и Клиффорд Гирц

В этом выпуске о своих любимых художественных и научных произведениях, а также о произведениях, полезных в преподавании, рассказывают Алексей Рыжков, Вера Меняйло и Александр Резник.

Художественное произведение

Рыжков Алексей Маркович

младший научный сотрудник Научно-учебной лаборатории социогуманитарных исследований Севера и Арктики

Мне трудно назвать себя настоящим киноманом и уж тем более знатоком кино, но одним из самых важных произведений в моей жизни стал именно фильм — вестерн Серджио Леоне «Хороший, Плохой, Злой» (1966). Я впервые увидел его в гостях у крестного отца, мне было лет пять или шесть, а главным порталом в киновселенные тогда был видеомагнитофон. С тех пор я возвращался к картине, наверное, раз двадцать, по разным причинам, один или в компании с разными людьми, в разных обстоятельствах. И ни разу не возникало ощущения, что произведение наконец исчерпало себя и новый просмотр устраивать незачем. Во-первых, это насыщенный, стильный и при этом целостный кинотекст. Молчание — его тут много даже для вестерна — не менее важно, чем хлесткие реплики, некоторые из которых давно стали культовыми (где только не обыгрывалось сакраментальное «Есть два типа людей…»). Тонкий баланс драматического и комического, классических вестерновских ходов и их деконструкции. И на протяжении всей картины — магическая музыка Эннио Морриконе, язык не повернется назвать ее фоном: она задает ритм истории, управляет динамикой, выстраивает внутренние связи. Во-вторых, фильм пронизан стоически-ироничным отношением к жизни, которое воплощается в фигуре главного (анти)героя, в мрачноватых шутках, визуальном ряде и сюжетных поворотах. Желание перезарядиться этой энергией тянет меня пересматривать притчу о небритом охотнике за головами снова и снова.

Мои исследовательские интересы не имеют отношения ни к американской гражданской войне, ни к истории культового западного кино, но я вижу влияние леоновского вестерна в другом: через него я впервые проникся очарованием фронтира. Между российско-скандинавским приграничьем, с которым связаны мои научные поиски, и юго-западными рубежами США тысячи миль, но столкновение разных культурных контекстов, пафос освоения окраин, исключительность переходного пространства, его сообществ, практик, процессов объединяют эти регионы. Американо-мексиканское приграничье — пожалуй, самый популярный персонаж border studies. Я же впервые столкнулся с ним не в статье или монографии, а в картине Серджио Леоне и его команды.

Примерно в тот же момент жизни я познакомился еще с одним произведением, которое повлияло и продолжает влиять на меня глобально и в тысяче мелочей. Здесь я совсем не оригинален — это «Властелин колец» (1954–1955) Дж. Р. Р. Толкина. Фэнтези часто считается легким чтивом, а любителей жанра обвиняют в склонности к эскапизму и нежелании воспринимать более серьезные тексты. При этом толкиновскую трилогию я воспринимаю как первый «взрослый» роман, который мне довелось прочитать. В мировой литературе мало текстов, где столь же глубоко показана природа власти, которая отравляет и разлагает любого, кто ее жаждет. Это, увы, вовсе не эскапистская тема.

Подобно тому, как Гэндальф вырвал хоббитов из их повседневности и бросил в водоворот приключений, Толкин утянул меня в социогуманитарные странствия. Вселенная Средиземья сразу приглашает читателя занять исследовательскую позицию: пытаться разобраться с эльфийскими словами и гномьими загадками, искать неведомые города и государства на картах, вникать в хронологию мира и генеалогические хитросплетения правящих династий. Думаю, не совру, если скажу, что в общении с трилогией первый раз почувствовал себя лингвистом и этнографом (а еще историком, филологом и чуть-чуть философом). Мой интерес к изучению Северной Европы, пусть и современной, тоже возник не без влияния Толкина, который много работал с древнескандинавскими и прибалтийско-финскими нарративами. В последние годы я все больше открываю для себя именно научное толкиновское наследие, и это мощнейший источник вдохновения. Иногда связи со Средиземьем возникают довольно неожиданным образом в исследовательских экспедициях в Карелии, которыми мы с коллегами занимаемся уже почти пять лет. Некоторые карелы знают, что Толкин при создании своего мира вдохновлялся в том числе карело-финским эпосом «Калевала», адаптировал из него целые сюжеты. И очень интересно наблюдать за тем, как это знание преломляется в карельском культурно-языковом контексте. Например, один из собеседников с севера республики заявил, что стал больше уважать свой язык из-за «двенадцати “Оскаров”», проводя прямую связь между литературным наследием карел и успехом экранизации толкиновской трилогии.

Резник Александр Валерьевич

доцент департамента истории, директор Центра исторических исследований Санкт-Петербургской школы гуманитарных наук и искусств НИУ ВШЭ

На протяжении моей жизни разные художественные книги становились моими «любимыми», оказывали на меня «определяющее» влияние — я ставлю эти слова в кавычки, чтобы подчеркнуть относительность этого опыта, по возможности отстраниться от него и быть честным перед собой. Например, я высоко ценю антиутопии Владимира Сорокина, всем советую «Зимнюю дорогу» Леонида Юзефовича, однако при всей любви к этим и другим авторам они меня не «перепахали». Поэтому сегодня было бы честнее назвать пару книг, которые, что называется, прошли проверку временем.

«Сентиментальное путешествие» Виктора Шкловского я перечитываю со времени обучения в аспирантуре, использую в своем учебном курсе о российской революции и гражданских войнах. Шкловский — один из основателей русской школы формализма, автор мемов «остранение» и «искусство как прием», легендарный человек для советских литературных и киномиров. Менее известен Шкловский как писатель. Книга «Сентиментальное путешествие» была издана в 1923 году в Берлине и отчасти базировалась на мемуарах «Революция и фронт», вышедших двумя годами ранее в советской России. Обстоятельства издания указывают на противоречивые отношения Шкловского с новой властью. В книге он повествует о периоде Февральской революции, однако Шкловский — симпатизант эсеров (партии социалистов-революционеров), а не большевиков. Он получает назначение помощником комиссара в действующую армию для тщетных попыток поднятия морально-политического духа. Ведет солдат в атаку, получает ранение. Во время Гражданской войны автор обнаруживает себя то в Персии, то в Украине, то в голодном Петрограде. «Сентиментальное путешествие» подкупило даже не столько личным опытом Шкловского, сколько его фирменным стилем письма: емким, кратким, глубоко содержательным и беспредельно ироничным. Шкловский чудом уцелел в период войн и революций. Его книга — ментальная карта жизни и смерти и как таковая служит для меня одним из лучших проводников в эпоху, которой посвящены мои собственные исследования. Мы со студентами учимся у Шкловского «устранению» как приему, позволяющему реконструировать прошлое в его собственных культурных координатах.

Роман Джонатана Литтелла «Благоволительницы» (2006), в отличие от автобиографического романа Шкловского, известен широкой публике. Отдавая дань клише, отмечу, что книга Литтелла — это постмодернистский эпос о нацистах в период Второй мировой войны, написанный от лица молодого интеллектуала-эсэсовца. Признаюсь, что я более 10 лет откладываю перечитывание романа, поскольку первое знакомство, случившееся в те же аспирантские годы, было непростым: в романе детально реконструируется монструозное насилие. Как если бы этого было мало, главный герой предельно откровенно повествует о расстройствах своей личности, и постмодернистский характер проявляется в искусном переплетении исторического контекста и субъективности нарратора. Литтелл проработал огромный объем исторических источников, он ведет своего героя через хорошо известные места памяти (героя и наши) — Бабий Яр, Сталинград, Берлин. Одновременно с этим он раскрывает субъективность, психику нарратора с его невротическими маниями, связанными с его сестрой и преследующими его гестаповцами. «Благоволительницы» позволили мне посмотреть на сложнейший и тяжелейший период истории с непривычного ракурса. Многие, к сожалению, отгоняют от себя мысль о необходимости «неприятного» прочтения реальности через Другого. Впрочем, художественный язык романа мне понравился.

Фантастика с детства была моим любимым жанром. Сегодня многие обсуждают нетфликсовскую экранизацию романа Лю Цысиня «Задача трех тел» (2006), но не саму трилогию автора, которую часто называют «скучной». Воображение крайне необходимо в науке и образовании, и Лю Цысинь дает прекрасный материал для осмысления базовых вопросов человечества. Но среди фантастов лично я выделяю британского писателя Чайну Мьевиля, чья трилогия о мире Нью-Кробюзона захватила мое воображение со времен старшей школы. Трилогия написана в стиле стимпанка: в отличие от более известного киберпанка, здесь повествование разворачивается не в высокотехнологичном будущем, а в подобии викторианской Англии, где уголь и пар управляют механизмами — с участием магии, конечно. Будучи левым интеллектуалом, Мьевиль не скрывает критической направленности трилогии о Нью-Кробюзоне: власть капиталистов и чиновников представляет собой брутальную эксплуатацию, альтернативы которой исторически обречены. В 2016 году я проводил Мьевилю экскурсию по Петербургу (он писал книгу «Октябрь»), и тогда на мой вопрос о том, были ли шансы у героев его «Железного совета» свергнуть нью-кробюзонский капитализм, он ответил скорее отрицательно. Несмотря на симпатии к бунтарям в своей собственной воображаемой реальности, Мьевиль, обладатель PhD по теории международных отношений, предпочел дать реалистический ответ.

Каждый из этих непохожих авторов дает возможность если не развлечься, то отвлечься от повседневности, погрузившись в воображаемые миры, которые мы сознательно и бессознательно соотносим с нашей собственной реальностью (иногда не в пользу последней). Среди прочих причин, я рекомендую эти три книги всем, кого интересуют проблемы идеологии, но не в узком смысле доктрины или учения, а в широком — как иллюзии, но иллюзии необходимой.

Академическое произведение

Алексей Рыжков

Среди академических книг, которые мне дороги и к которым я постоянно обращаюсь, выделю «Интерпретацию культур» американского антрополога Клиффорда Гирца. Тексты из этого сборника околдовали меня на раннем этапе погружения в социальные науки, и магия не ослабевает до сих пор. В «Интерпретации…» Гирц демонстрирует многообразие антропологии как области знания. Здесь есть полевая этнография (в том числе классические «Заметки о петушиных боях у балийцев»), работы о религии и идеологии, национализме, яростная полемика с Леви-Строссом (а через него — с антропологическим структурализмом в целом), рассуждения о теории и методах социальных исследований. При этом очень разные тексты объединены идеей о том, что антропология — интерпретативная дисциплина. Ее цель не в производстве верифицируемых научных фактов, а в создании «насыщенного описания» культур и практик, чувствительного к тому, в каких контекстах они существуют и как их осмысляют сами представители изучаемых сообществ. Такой антропологический этос мне очень близок.

Тезис о том, что исследователь призван найти некую существующую финальную истину, простроить к ней маршрут с помощью выверенных методов и предъявить результат миру, довольно рано стал мне казаться если не совсем ошибочным, то жутко ограничивающим. И Гирц оказался первым антропологом, у кого я нашел последовательную и остроумную критику таких сциентистских подходов в социальных науках. Это вовсе не означает, что он предлагает свести этнографию к чисто описательной работе, превращая ее в сбор культурных диковинок по всему свету. Если ты антрополог, пишет Гирц, ты не изучаешь деревни, ты изучаешь в деревнях, любая конкретная локация и конкретный эмпирический материал становятся для тебя поводом к размышлению о глобальных вопросах, будь то вера, власть, идеология или искусство.

У Гирца прекрасный стиль, живой, местами ироничный, статьи и эссе полны ярких метафор и метких отсылок. Читая его, ощущаешь, насколько тонка бывает грань между этнографией и художественным текстом. Неудивительно, что для возникшего в 1980-е направления рефлексивной антропологии, «антропологии антропологов», творчество Гирца оказалось и источником вдохновения, и объектом пристального критического анализа. В одной из статей сборника Writing Culture (дословно — «Написание культуры», в самом названии можно увидеть перекличку с «Интерпретацией культур») Винсент Крапанзано показывает, как риторика Гирца создает авторитетную авторскую позицию и апеллирует к определенной (в первую очередь западной) аудитории, а сами описываемые события и дискурсы местных жителей становятся «жертвой» историй, которые этнограф стремится поведать. Такая деконструкция убеждает, но затем ты снова возвращаешься к гирцевским работам и обнаруживаешь какую-то ранее не замеченную линию аргументации, по-новому воспринимаешь ту или иную метафору, вписываешь известные этнографические детали в какой-то иной контекст. Клиффорд Гирц объяснял, что такое анализ культур, отсылая к притче о мире, стоящем на бесконечном числе черепах: как глубоко ни копай, дна не достигнешь. Этот принцип, по крайней мере для меня, работает и в отношении текстов самого американского антрополога: черепахи никогда не кончаются.

Меняйло Вера Владимировна

доцент департамента иностранных языков Санкт-Петербургской школы гуманитарных наук и искусств НИУ ВШЭ

Из ряда работ, которые оказали влияние на мое становление как ученого, хочется отметить в первую очередь труд Ирины Владимировны Арнольд «Семантика. Стилистика. Интертекстуальность». С трудами Ирины Владимировны я познакомилась, будучи аспиранткой кафедры английской филологии РГПУ им. А.И. Герцена, которую она долгое время возглавляла. Уже при первом прочтении меня привлекла простота и стройность довольно сложной концепции интерпретации текста, предложенной автором. Впоследствии применяя положения этой теории в работе над собственной диссертацией и в практике преподавания, я каждый раз убеждалась в ее практичности и универсальности. Арнольд предлагает алгоритм анализа текста, позволяющий максимально приблизиться к объективной интерпретации авторского замысла и совместить формально-структуралистские и антропоцентрические подходы к тексту. Концепция была разработана в 1970-е годы применительно к анализу художественного текста, однако базовый алгоритм анализа сильных позиций текста (заглавия, эпиграфа, пролога, первого и последнего абзаца текста) и принципов выдвижения на уровне текстовой организации (конвергенции стилистических приемов, повторения ключевых слов, обманутого ожидания, параллелизма) делает ее практически универсальной и неустаревающей. В качестве примера применения теории И.В. Арнольд к анализу художественного текста я могла бы привести фрагмент анализа романа Дж. Фаулза «Коллекционер» из своей диссертации. В основе сюжета романа «Коллекционер» лежит похищение студентки художественного колледжа Миранды Грей разбогатевшим на тотализаторе и коллекционирующим бабочек банковским клерком Фредериком Клеггом. Попытки освобождения, предпринимаемые Мирандой, оказываются неудачными, и в итоге, заболев пневмонией, она умирает. На уровне сюжета противопоставление коллекционера Клегга и художницы Миранды является символическим противопоставлением мира торговцев и коллекционеров миру искусства. Подобно Клеггу, чьи поступки приводят к гибели героини, коллекционер, покупающий предметы искусства для собственного пользования, в определенном смысле лишает их жизни в культурном контексте. Помимо заглавия романа (сильная позиция), лексема «коллекционер» и ее производные многократно повторяются в тексте: «коллекционер» — 6 раз, «коллекционировать» — 11, «коллекция» — 8, «коллекционирование» — 7. Названия разных видов бабочек, которые хранятся в коллекции Клегга, и описание того, как они были пойманы для коллекции, также появляются в сильной позиции текста, в первом абзаце романа. Тот факт, что эта информация перемежается с воспоминаниями Клегга о Миранде, подтверждает правильность предложенной интерпретации авторского смысла, одновременно намекая на трагический финал романа.

Буквально в этом модуле я предложила студентам майнора «ПРО тексты и ПРОдвижение» проанализировать разножанровые тексты (включая тексты блогов и рекламы) с позиции одной из многочисленных теорий интерпретации текста. Приятно было увидеть, что большинство студентов выбрали подход И.В. Арнольд, который, по их словам, показался им самым простым и практико-ориентированным. Я бы рекомендовала обязательно прочитать эту книгу не только студентам филологических специальностей, но и всем, кто пишет тексты (научные, художественные, публицистические, рекламные), чтобы понимать, как усилить свой текст и максимально точно донести его смысл до читателя.

10 сентября