«Загадка народа-сфинкса...» – Новости – Schola – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

Как-то раз в Тарту филолог Алексей Вдовин «нашел Атлантиду» и ее жителей — крестьян. Никакой мистики тут нет, однако, необработанный пласт рассказов о конкретном социальном классе, насчитывающий 230 произведений за период с конца XVIII века до 1861 года, действительно, можно назвать впечатляющим. На основании этих произведений Алексей Вдовин составил типологию мужика, выявил такой художественный прием как «асимметрия описания мыслей и чувств» и определил формулу идентичности писателя-дворянина начала XIX века как «дворянский снобизм» + гуманизм + легкое желание отменить крепостное право.

— Ваша книга «Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права» вошла в число победителей Конкурса лучших русскоязычных научных и научно-популярных работ НИУ ВШЭ. Как начиналась работа над этой публикацией? Какие вопросы вас интересовали?

— Мне в это уже трудно поверить, но работа началась в далеком 2011 году. Тогда я готовился к защите своей первой диссертации (PhD) в Тартуском университете и размышлял над тем, какой темой заниматься дальше. Просматривая знаменитые русские «толстые» журналы 1850-х годов («Современник», «Отечественные записки», «Библиотеку для чтения»), я обнаружил целый пласт статей и произведений о крестьянах. Вот тогда-то я и понял, что нашел Атлантиду. Конечно, и до меня в науке было известно, что русские писатели, начиная с Николая Карамзина, много и охотно писали о простом народе. Но я увидел, что размах этого явления в разы превосходит общеизвестные представления.

В самом начале меня очень интриговал вопрос: почему колоссальный спрос на образы крестьян в литературе возник не сразу после Карамзина и его «Бедной Лизы» (1792), а лишь в 1840–50-е годы? Почему с той поры странный мужичок или бессловесная крестьянка стали едва ли не самыми популярными персонажами русской классики? Понятно, что все упиралось в крепостное право. Но мне предстояло объяснить всю эту тонкую культурную и литературную механику.

— Что интересного выяснилось в ходе исследования?

— Первые несколько лет ушли на то, чтобы составить подробную базу данных — собрать по крупицам все рассказы, повести и романы о крестьянах. Оказалось, что их не 30 и не 50, а 230. И это только в период с конца XVIII века до 1861 года — за этот рубеж, отмену крепостного права, я не ходил. Когда я посмотрел, какие авторы сочиняли эти произведения, то и здесь меня ждал сюрприз. Эти 75 человек — весь цвет тогдашней отечественной литературы: и Карамзин, и Николай Полевой, и Михаил Погодин, и Иван Тургенев, и Дмитрий Григорович, и Лев Толстой, и молодой Михаил Салтыков-Щедрин, и Алексей Писемский… В моем каталоге из классиков того периода нет только Федора Достоевского и Ивана Гончарова, потому что до 1861 года они не писали отдельных произведений о простом народе.

Затем я понял, что в тогдашней литературе сложился отдельный жанр — рассказ из крестьянского быта. Наподобие фантастической или светской повести, этот жанр обладал своими характерными признаками, по которым его легко отличить от других. В первую очередь это условие протагонистичности, как я его назвал: главные герои — крестьяне. Не помещики, не купцы, не священники, а именно крестьяне. Любых типов — барщинные, дворовые, беглые, оброчные, свободные. Кроме того, в рассказах из крестьянского быта обязательно в той или иной форме описывались быт, нравы, обычаи и представления крестьян. Плюс там присутствовал фольклор, плюс имитация крестьянской речи (диалектные слова и т.п.).

Наконец, я обнаружил еще один весьма интересный феномен. Когда я стал смотреть, как писатели изображали мысли крестьян и крестьянок, то увидел, что в большинстве случаев они остаются для автора недоступными. Что это значит? Рассказчик или повествователь уклоняется от их описания и говорит: мол, прости, дорогой читатель, но что думал в тот момент Захар или Аксинья, я не знаю и не могу себе даже представить. Вы спросите: почему? Казалось бы, ты ж писатель: включи фантазию, представь и опиши. Но нет. Перед нами особый повествовательный феномен, особая техника, которую я назвал непрозрачностью крестьянского мышления. Это такой прием, такая конвенция, которая распространилась среди многих авторов. Интересно, что еще Карамзину она была чужда, а уже в 1840–50-е годы она очень широко распространилась в прозе. Изнутри одной лишь литературы объяснить ее невозможно, поэтому я обратился к социокультурному контексту эпохи. Дело в том, что 95% авторов рассказов о крестьянах были дворянами, и писали они в ту эпоху не для крестьян (подавляющее большинство которых были неграмотными), а для образованной элиты. Соответственно, авторы-дворяне воображали себе крестьян как Других, отличных от них по уровню не только образования, но и мышления. Это звучит сегодня обидно, но тогда, в первой половине XIX века, почти все представители элиты разделяли такой классовый снобизм. Самое парадоксальное, что эта установка сочеталась с гуманизмом и искренним желанием писателей внести лепту в отмену рабства. Этим продиктована стратегия писать произведения в мелодраматическом духе, показывая ужасы крепостного права.

Я обнаружил и другую закономерность: при всей закрытости мышления эмоции и чувства крестьян изображались как открытые и читаемые. Это нужно было для того, чтобы вызывать в читателе сострадание, как завещал еще Карамзин. Такая вот асимметрия в описании мыслей и чувств. И это был очень мощный двигатель для литературы той эпохи, как я показываю в книге.

— Удалось ли вам разгадать загадку народа-сфинкса?

— Сразу скажу, что народ-сфинкс — это выражение Тургенева из письма к Павлу Анненкову, написанного в 1862 году, уже после отмены рабства. До этого никто, насколько мне известно, не уподоблял простой народ и мужика сфинксу, загадку которого кто-то де должен разгадать, подобно Эдипу в древнегреческом мифе. Не знаю, удалось ли мне, но, по крайней мере, я предлагаю читателю исчерпывающий набор дворянских разгадок первой половины XIX века. Еще раз напомню: писатели изо всех сил старались забраться в голову простому мужику и понять, что он чувствует, думает, о чем мечтает. В итоге получилось три разгадки. Первая — мужик идеальный: честный, жертвенный, истово верующий, милосердный, мудрый, работящий, смекалистый. Таких мы видим, например, во многих рассказах Карамзина, Погодина, Булгарина, Тургенева, Григоровича, Потехина, Льва Мея и других. Вторая версия — мужик странный. То есть фактически автор признает свою неспособность разгадать тайну личности крестьянина. Хрестоматийный пример такой трактовки — Герасим из «Муму» (1854) того же Тургенева (да, одни и те же писатели создавали тексты с разными трактовками). До сих пор идут споры, почему глухонемой дворник утопил Муму, если можно было просто сбежать из московского дома барыни вместе с собачкой. Ответ в тексте Тургенева: потому что душа мужика — потемки: мол, сегодня он добрый и ласковый, а завтра — зарежет и утопит. Наконец, третья разгадка, хронологически самая поздняя, — это жуткий и страшный мужик. Она закрепилась в конце 1850-х годов в прозе Николая Успенского, но некоторые авторы типа Михаила Михайлова и Владимира Даля писали об этом чуть раньше. Такой образ мужика — это получеловек-полузверь, неграмотный, дикий, косматый, говорящий на непонятном образованному человеку языке, непредсказуемый и опасный. Опубликованные накануне отмены крепостной зависимости, рассказы Успенского и Михайлова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Фактически впервые в русской литературе возник этот очень неприятный, но по-своему правдивый полюс в интерпретации крестьянства.

— Какие трудности возникали в процессе работы?

— Самой большой трудностью было собрать свои статьи в книгу, переписать их, выстроить композицию, отсечь лишнее. Текста и материала у меня набралось более чем на пятьсот страниц. Важно было понять, как отбросить несущественное и оставить лишь самое главное. Когда я понял, как «свести баланс», работа пошла быстрее. В филологических и историко-культурных дисциплинах это граничит с искусством. Надеюсь, что мне это хотя бы отчасти удалось.

— Какие перспективы у этого исследования?

— Их несколько. Во-первых, своей книгой я попытался закрыть лакуну в изучении того, какие символические образы крестьян циркулировали в художественной литературе Российской империи до 1861 года, чтобы дальше можно было бы сопоставлять их с образами крестьян, сложившимися в публицистике, историографии, живописи того же периода. Когда я писал книгу, меня не покидало ощущение, что у нас в России две разные истории крестьянства: одна — написанная глазами социальных историков, другая — глазами тех, кто читал только художественную литературу, условные «Записки охотника» (1852) Тургенева. Настолько разными иногда кажутся две эти линии.

Во-вторых, я остановился на 1861 годе. Это политический рубеж. Но литература и искусство не перестали говорить о крестьянах. Другое дело, что они стали делать это иначе. Поэтому в перспективе можно посмотреть с учетом моей книги, как эволюционировал этот сюжет дальше, до 1917 года как минимум.

23 октября