О чем болела душа и не успокаивался разум русской интеллигенции XIX — первой половины XX века, рассказывает профессор Школы философии и культурологии, главный научный сотрудник Международной лаборатории исследований русско-европейского интеллектуального диалога, академический руководитель образовательной программы «Философские исследования» профессор Ольга Жукова.
— Ваша статья о русской интеллигенции вошла в число победителей конкурса русскоязычных научных работ Вышки. С чего начиналась эта работа?
— Проблема морального выбора и ответственности русской интеллигенции была сформулирована мною в рамках доклада на ежегодной международной конференции Школы философии и культурологии «Субъект и ответственность: природа, общество, культура» в 2022 году. Мне показалось важным с историко-философской точки зрения порассуждать о том, как русские мыслители понимают моральные основания культурных и политических действий человека, с одной стороны, а с другой — что для них самих становится конститутивным нравственным требованием, выделяющим их в особую группу интеллектуалов, которой в культурной истории России приписываются характерные моральные черты. В статье я развивала заявленные в одноименном докладе тезисы о специфике нравственного самосознания русской интеллигенции, чей пафос жизни и творчества проявляет себя в требовании правды, справедливости, в стремлении к воплощению духовного и общественного идеала. В исследовании я представила своеобразную историко-философскую «пропись» понимания русской интеллигенцией этических и интеллектуальных мотивов своих действий и показала эту традицию самопонимания как тип моральной рефлексии, для которой на определенном этапе культурной и политической истории России становится значимым критерий философской истины — критерий, названный Семеном Франком интеллектуальной честностью.
В статье я обратилась к интеллектуальным опытам русских философов XIX — первой половины XX века, посвященным России, которые свидетельствуют об интенсивном процессе национального самопознания. Интенсивность историософской дискуссии этого периода в русской мысли чрезвычайна высока, как и градус полемики. Внимание представителей общественной и религиозно-философской мысли сконцентрировано на определенном круге тем: свободе и революции, государстве и обществе, культуре и политике, религии и идеологии. Выстраивается специфическая монотема о России, которая создается как сквозной нарратив с открытой структурой, где тексты диалогически сопряжены друг с другом.
Анализ большого массива текстов позволяет выявить наличие острой идеологической полемики вокруг вопросов цивилизационной идентичности России, аксиологической структуры национальной культуры, выбора пути общественного развития. Замечу, что эти вопросы, поставленные русской мыслью, оказываются чрезвычайно актуальными сегодня в условиях неприкрытого ценностного и идеологического конфликта, который во многом определяет современный этап развития России, ее борьбу за свой исторический проект — ее миссию в концерте мировых держав.
Как и для участников дореволюционных и пореволюционных дискуссий — выдающихся русских мыслителей, сегодня главной проблемой является вопрос о моральной и политической ответственности образованного класса за исторический выбор России и ее судьбу. Изучая философское и политическое наследие Карамзина, Чаадаева, Станкевича, Грановского, Ивана Аксакова, Достоевского, Соловьева, Леонтьева, авторов «веховского» круга, мы обнаруживаем важные для нашего сегодняшнего понимания свидетельства о духовных и идейных исканиях русских философов и писателей, их борьбе за общественный идеал, в конечном итоге о нравственном выборе мыслящих русских людей, за которым стоит и высокое патриотическое чувство, и в то же время трезвая критика исторического опыта России.
В своей работе я показала, что этот историософский нарратив можно читать как метатекст русской общественной и религиозно-философской мысли, который вместе с тем является и самоописанием национальной интеллигенции.
— Какие вопросы вы ставили перед собой в начале исследования?
— Я исходила из того историко-философского факта, что важнейшими для раскрытия поставленной проблемы являются тексты мыслителей Серебряного века. Их рассуждения о России — это и реакция на события трех русских революций и Великой войны, травматизировавших сознание интеллигенции, и болезненная, посттравматическая рецепция собственной интеллектуальной традиции. Важно, что самим мыслителям, прошедшим путь от «марксизма к идеализму», политическая проблема России виделась значительно шире — как этико-философская и религиозно-моральная. Бердяев, Булгаков, Франк, Федотов понимали ее как проблему моральной деформации идеалов, в основании которых лежали идеи свободы и интеллектуальной честности в достижении истины. В этом контексте мне важно было показать, что «веховцы» с культурно-исторической и социально-психологической точки зрения, во-первых, описывали русскую интеллигенцию как группу, обладающую характерным самосознанием; во-вторых, призывали расценивать историю русской литературы, русской общественной мысли, русского самосознания как аутентичную, говорящую саму за себя традицию самозаписи и самопонимания русской интеллигенции; в-третьих, вменяли себе как представителям этой же традиции «родовые» грехи и заблуждения русской интеллигенции, возлагая на себя вину за обрушение исторической России, за «мировую катастрофу» и «мировой позор», как писали авторы сборника «Из глубины» (1918).
— С какими трудностями вы столкнулись в процессе работы?
— Трудность заключалась в том, чтобы проследить исторический генезис русской интеллигенции, выделить ее как социологический и культурологический феномен. В статье я формулирую тезис, что русскую интеллигенцию можно рассматривать как классово неоднородную, культурно и идейно самоопределяющуюся группу, формируемую в российском образованном классе. В различных формах интеллектуально-творческой и общественно-политической активности она выражает свое отношение к процессам и событиям духовной и социальной истории России. В связи с этим я предлагаю дополнить историко-философский и культурологический методы анализа русской интеллигенции как социального и интеллектуального явления методом просопографии. Он хорошо знаком историкам и социологам, но, на мой взгляд, его можно применять и в исследованиях по истории отечественной мысли как интеллектуальной истории России.
Данный подход к изучению наследия отечественных мыслителей позволяет работать с группой лиц, обладающих сходными идеологическими, политическими, морально-психологическими характеристиками, как с самостоятельным объектом социальной истории. В результате мы выявляем интеллектуальные и профессиональные взаимосвязи данной группы, способы коммуникации и трансляции культурного и духовного опыта. При этом история русской интеллигенции предстает как своего рода ее коллективная биография или интеллектуальный портрет в контексте культуры. В фокусе моего внимания находились как индивидуальные опыты моральной рефлексии мыслителей, так и опыт их коллективной этико-политической, религиозно-культурной и национально-исторической самоидентификации — понимания себя как представителей русской интеллигенции. В кризисную эпоху революций и войн эта потребность в моральной рефлексии социальной группы, влияющей на ход общественных событий, у русских интеллектуалов нашла выражение в самокритике. В работах «веховцев» мы видим стремление провести моральную и политическую границу между интеллигенцией и «интеллигентщиной» и, говоря словами Бердяева и Франка, противопоставить требованию политической правды леворадикальной интеллигенции критерий философской истины — зрячесть нравственного чувства, ориентированного на абсолютный религиозный идеал, и интеллектуальную честность.
— Что вы считаете самым главным в феномене русской интеллигенции с точки зрения сегодняшнего дня?
— На мой взгляд, одна из ключевых задач в изучении феномена русской интеллигенции заключается в определении генезиса моральных установок мыслящего класса. В историко-философском плане мне было важно выделить те обстоятельства и жизненные прецеденты, которые формируют сферу представлений носителей этой культуры о должном и о модели поведения, то есть в конечном итоге определяют зону их личной моральной ответственности. В философском плане мне представляется наиболее интересным вопрос нравственного самосознания интеллигенции, ее отношения к базовым ценностям свободы, истины, добра, а в политической проекции — к идеалам справедливости и патриотизма, любви к Отечеству. Для меня как для историка русской мысли и философа культуры, не одно десятилетие занимающегося этой темой, эти вопросы очевидно тематизируются как чаадаевские. Такая историко-философская призма позволяет специфицировать и характеризовать нравственную философию русского образованного класса, ведущего свое происхождение, по Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, едва ли не от преподобного Максима Грека, и объединить имена Чаадаева, Белинского, Герцена, Соловьева, Писарева, Короленко, Струве, Бердяева, Франка, Федотова в группу русской интеллигенции, изменяющуюся социологически и культурно-типологически, но однородную по своим моральным установкам.
Сегодня историко-философский разговор о русской интеллигенции интересен не только сам по себе, как феномен нашей истории, но и в силу своего влияния на общество. И с этой точки зрения он требует многоаспектного философского, культурологического, социологического изучения. Моя сверхзадача заключалась в том, чтобы аргументировать возможность толкования русской интеллигенции как группы исторических личностей, объединенных наличием идеала, служению которому подчиняется вся жизнь. Идеал этот всеохватный, затрагивающий все стороны личной и общественной жизни. Сила и значение его таковы, что для некоторых философов он начинает приобретать религиозный оттенок. Болящая сердцевина этой интеллигентской веры — Россия в ее историческом и социально-политическом бытии.
— К каким выводам вы пришли в процессе работы?
— В анализе культурного и социального явления всегда важно найти исток — идею, событие, некий творческий прецедент, который становится порождающей моделью, задает традицию на парадигмальном уровне. В статье я показываю, что в отечественной интеллектуальной истории таким определившим ее направление прецедентом оказался драматический опыт Петра Чаадаева и Владимира Соловьева, которые, следуя своим убеждениям, выступили оппонентами власти. История Чаадаева, которая, в свою очередь, во многом является нравственным следствием истории декабристов, как будто задает траектории жизни русского образованного класса, нашедшие воплощение в судьбах Герцена, Чернышевского, Соловьева, а также той многочисленной части русской интеллигенции, которая после революции оказалась в вынужденной эмиграции. Самосознание русской интеллигенции устойчиво определяется оппозиционным противостоянием интеллектуалов и власти, и именно в этой драме раскола национальная интеллигенция будет видеть свой генезис и свое интеллектуальное и политическое место в российской истории. В эту традицию будут вписаны и идейные дискуссии славянофилов и западников, и борьба за общественное мнение консерваторов-традиционалистов и либералов-прогрессистов эпохи «великих реформ», и столкновение охранителей и лидеров различных либерально-демократических сил в публичной политике начала ХХ века.
В пореволюционном дискурсе «держателей» традиции интеллигенции такое самопонимание уже примет форму самокритики. «Веховцы» назовут главной проблемой самосознания русского образованного класса нравственные и исторические следствия забвения революционной интеллигенцией философской проблемы истины. Я описываю в статье различные варианты постановки этой проблемы. Так, для Струве этот грех морального сознания проявляется как безрелигиозность и противогосударственное отщепенство интеллигенции, для Бердяева — как утилитаризм мышления и увлеченность материалистическими и позитивистскими идеями, для Франка — как отсутствие интеллектуальной честности и нигилистический дух интеллигентской этики.
С историко-философской точки зрения мы можем четко определить, что являлось предметом самокритики русской интеллигенции, реконструируя этико-философский словарь авторов. Для представителей «веховской» традиции таковыми моральными «грехами» выступали максимализм, идеализм и утопизм русской интеллигенции, своей оборотной стороной имевшие нигилизм, идеологическое доктринёрство и религиозный индифферентизм, подчинение философской истины политическому моменту. Мы также видим, что особенностью моральной и интеллектуальной работы, проделанной русской мыслью, была установка на реабилитацию совести как условия всякого суждения, жизненного выбора и действия, способного спасти тип русского интеллигента в его идеально-моральном значении. И, наконец, нам важен вывод, который делают русские мыслители сто лет назад. Принимая на себя духовную и социальную ответственность за моральные девиации образованного класса, приведшие к крушению России, они надеялись, что этот опыт моральной рефлексии и исторической самокритики даст шанс интеллигенции на возвращение в общественную жизнь с позитивной нравственной и политической повесткой — с идеей служения, защиты национальной культуры, в частности ее религиозной традиции, созидания общества на условиях творческой свободы, в основе которой моральная и социальная ответственность человека.