«Культурные традиции не менее рациональны, чем банковский кредит» – Новости – Schola – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

Доцент департамента истории Санкт-Петербургской школы гуманитарных наук и искусств, академический руководитель образовательной программы «Глобальная и региональная история / Global and Regional History» Николай Ссорин-Чайков.

— Первый вопрос — о вашей профессиональной идентичности: кем вы себя считаете в первую очередь — историком или антропологом? И как складывалась ваша академическая карьера?

— Я антрополог, но в моей карьере с самого начала история и антропология были неразрывны. С первых лет учебы на историческом факультете МГУ в 1980-е годы я хотел специализироваться по этнографии — так в то время называлась социальная антропология. Обучение этнографии начиналось на третьем курсе пятилетней образовательной программы, после двух лет исторического образования. В 1998-м я окончил аспирантуру по антропологии в Стэнфордском университете, после чего работал в Кембридже на кафедре социальной антропологии до тех пор, пока десять лет назад не вернулся в Россию. С 2015 года я работаю в НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге на факультете истории (ныне департамент истории).

— В чем особенность антропологии как области исторической науки?

— В 1930-е годы в СССР этнография была классифицирована как раздел исторической науки, изучающий этническую историю и ранние общественно-экономические формации. Этническая история восходит к романтическому национализму XIX века, который рассматривал историю как воплощение духа отдельно взятого народа. История формаций — это марксистская формулировка, описывающая стадии исторического процесса от первобытности до коммунизма. Примерно в то же время на Западе возникает социальная, или культурная, антропология как наука о неевропейских традиционных обществах и культурах (в то время как европейские общества изучались историками и социологами).

С 1980-х годов место антропологии в системе наук начинает меняться. И историки, и социологи, и антропологи осознают историческое единство современного мира. Возникает так называемая глобальная история — направление, изучающее все мировое разнообразие обществ, которое не делит историю на отечественную (российскую, британскую, французскую и пр.) и всемирную (весь остальной мир за пределами своего государства), а рассматривает связи в масштабе всемирного исторического процесса. В это время антропология переосмысляет свои связи и с исторической наукой, помещая традиционные общества и культуры в контекст новой и новейшей истории. Традиционные неевропейские общества начинают рассматриваться в контексте глобальных империй, которые возникают в Европе начиная с эпохи Великих географических открытий, — как интегрирующиеся и в эти империи, и в появляющуюся мировую экономику, которая с XIX века становится все более капиталистической.

В 1990-е в аспирантуре я изучал общество эвенков Сибири, проведя два года в поле в тайге и работая в архивах. Общество этих коренных народов Севера нельзя понять без учета того, как они оказались вовлечены в российскую и мировую экономику через рынок пушнины и через даннические отношения. Тунгусы, как эвенки именуются в исторических документах, были частью этих взаимоотношений с XVII века. Например, я исследовал историю одной медвежьей шкуры в таежном совхозе постсоветского времени, которая объединяла в себе историю пушнины как дара, как товара и как дани. В этой работе мой антропологический подход сочетается с историческим. Я опирался на исследования советского историка Сергея Владимировича Бахрушина, который с 1920-х годов писал о дани (ясаке) в Сибири, объединяя историю тех, кто собирал дань, и тех, кто ее платил, а это как раз и были коренные народы.

— К каким наукам отнести антропологию — к социальным или гуманитарным? Ближе ли антропология к социологии или к истории?

— Различными учеными и академическими школами это понимается по-разному. Когда социальная антропология только начинала складываться в Великобритании и Франции в начале XX века, ее также называли сравнительной социологией. Но в Западной Европе сама социология была тесно связана с историей. В традиции историзма работал Макс Вебер, связавший капитализм как технологию накопления финансовых ресурсов через инвестиции и отношение ко времени как к деньгам (мысль, которую он заимствует у Бенджамина Франклина) с культурой предпринимательства в европейском протестантизме. Его социологическая книга «Протестантская этика и дух капитализма» (1905) — это одновременно и историческое повествование о периоде с XVI по начало XIX века, и теоретическая инновация в социологии. К примеру, взаимосвязь религии и экономики Вебер анализирует не по Марксу, у которого религия и, шире, идеология — «надстройка» над экономическим «базисом» капиталистической общественной формации. Вебер рассматривает религию и экономику как исторически уникальный «идеальный тип» взаимоотношений с точки зрения того, что он называет «избирательной близостью» («избирательным сродством») протестантской религиозной этики и капиталистического предпринимательства. Этот идеальный тип, согласно Веберу, сделал возможным и другие идеальные типы, изучение которых требует междисциплинарных комбинаций. В частности, в отличие от морально и религиозно порицаемого средневекового ростовщичества, Вебер рассматривает идеальный тип труда для накопления денег, который становится этически приемлемым образом жизни независимо от того, все ли успешные капиталистические предприниматели — протестанты. Другой пример идеального типа Вебера — социальная технология «двойной записи» в бухгалтерии, не тождественная знакомой всем нам «двойной бухгалтерии», а относящаяся к распространенной в банковском деле практике записи учетного счета, состоящей из двух частей: дебета и кредита. По Веберу, эта формула из банковского дела перекочевывает в государственную бюрократию, объединяя их в единую систему взаимоотношений, где используются двойной учет и сопутствующие ему формальные способы записи: «слушали» и «решили», «было» и «стало». Эта формальная рациональность постулируется Вебером как культурная ценность европейского Нового времени. В это же самое время, в начале XX века, антропологам приходится доказывать, что культурные традиции одаривать гостей подарками во время застолья — такова традиция «потлача» индейцев Британской Колумбии в Канаде — не менее рациональны с точки зрения их культуры, чем банковский кредит, хотя европейцам это видится нерациональной расточительностью.

— Есть ли специфика у научного сообщества историков-антропологов?

— И историк, и антрополог «один в поле воин». Как и во всякой гуманитарной науке, их исследования основаны на собственном уникальном материале — архивном или полевом. Наше научное сообщество связано как точками сборки не столько масштабными коллективными проектами, сколько междисциплинарными теориями. К примеру, и на исторические, и на антропологические исследования советского социализма огромное влияние оказали понятия литературоведа Михаила Бахтина, такие как «авторитетное слово» и «полифония». И история, и антропология пережили так называемый лингвистический поворот — переосмысление теории как нарратива, который можно описать как жанр, обладающий культурной спецификой («ценностью», по Веберу), а не онтологической истинностью или ложностью. Междисциплинарную природу имеет и так называемый поворот к материальному — тому, что американский антрополог Арджун Аппадурай назвал «социальной жизнью вещей». Этот поворот явился основой новой методологии анализа как в истории, например в исследованиях «биографий» средневековых мощей, так и в антропологии. Тут можно привести в пример антропологический анализ рынка, где самую высокую рыночную стоимость имеют вещи, произведенные не на продажу, скажем туркменские ковры, сотканные для приданого.

Понятие «точка сборки», которое я употребил выше, чтобы подчеркнуть специфику междисциплинарного сообщества, объединяющего историков и антропологов, возникло в акторно-сетевой теории Бруно Латура, Мишеля Каллона и Джона Ло и имеет также другой вариант названия — «точка перевода», как в литературном, так и в банковском смысле. Точка сборки, объединяющая разные контексты изучаемой реальности и самих ученых как представителей различных наук и подходов, — это одновременно и точка перевода — трансфера знания из одного контекста в другой, с языка одной науки на язык другой. Сам акторно-сетевой анализ, в свою очередь, сложился на пересечении лингвистического и материального поворотов в истории и антропологии науки.

Междисциплинарность всех этих подходов, с одной стороны, приглашает и историков, и антропологов изучать глобальные связи, а с другой — делать это через микроисторические и микроэтнографические кейсы (отдельные случаи) вроде «социологии одной двери» Латура или моего исследования одной медвежьей шкуры. Этот подход, казалось бы, ставит под сомнение разделение естественных и гуманитарных наук, закрепившееся в философии науки после знаменитой речи «История и естествознание» Вильгельма Виндельбанда, которую он произнес при вступлении в должность ректора Страсбургского университета в 1894 году. Он говорил о различиях в изучении повторяющихся явлений, открытых экспериментальному методу естественных наук, и в понимании уникального, неповторяющегося, исследуемого методами наук исторических. Задолго до «точек сборки» природных и исторических явлений, описанных акторно-сетевой теорией, мостом между ними служили «идеальный тип» и «избирательная близость» Макса Вебера. В недавних призывах Латура повернуться «лицом к Гайе» (от Γαῖα, Гея — богиня Земли в древнегреческой мифологии) в эпоху климатических изменений о жизни говорится как о ценности в веберовском смысле. И задача сохранения жизни как «дух» наук об уникальном, которое мы не можем позволить себе потерять, пронизывает сегодня естественные, экспериментальные науки, где неудачный эксперимент возможен, а отрицательный результат тоже результат.

— Какие особенности есть у российской исторической антропологии в целом и исторической антропологии в Вышке в частности?

— Историческая антропология в узком смысле этого понятия означает использование антропологической теории в исторических исследованиях. Примером этого является влияние структурализма на школу «Анналов» во Франции и ее последователей в России, например Арона Гуревича с его всемирно известной книгой «Категории средневековой культуры» (1972). Российский историк Михаил Кром в своих работах о Московской Руси и Великом княжестве Литовском XV–XVI веков рассматривает на исторических материалах такие классические антропологические темы, как родство и патронно-клиентские отношения.

В широком смысле историческая антропология описывает диалог историков и антропологов. Примером такого диалога является опора историков на антропологическое понятие культуры как системы представлений, разделяемых данным сообществом, особенно во взгляде на происходящее «снизу», с точки зрения «простолюдинов», а не элит. «Историков еще совсем недавно можно было упрекать в нежелании заниматься чем-либо, кроме деяний царствующих особ», — начинает Карло Гинзбург свою ставшую классической книгу «Сыр и черви» (1976) — микроисторию суда инквизиции над «еретиком»-мельником в Италии XVI века, — призывая историков, подобно антропологам, изучать «культуру безмолвствующего большинства», как правило не оставляющего за собой хроник и воспоминаний. Можно сказать, что сама история повседневности как жанр является «антропологическим поворотом» в исторической науке. С такой точки зрения исследует Игорь Кузинер «эпоху перемен» первых десятилетий XX века у староверов-«странников», или «бегунов», в прямом и переносном смысле избегающих формальной церковной организации. Его книга об этом, которая называется «Вечный побег», выйдет в этом году. Другими примерами такого диалога можно считать книги «Когда велит совесть» Татьяны Борисовой о культурных истоках Судебной реформы 1864 года в России и «Антропология власти» (2012) Алсу Бикташевой о казанских губернаторах первой половины XIX века.

Симметричный этому «антропологическому повороту» в исторической науке «исторический поворот» в антропологии охватывает, во-первых, этнографические исследования того, как именно пишутся тексты, которые потом становятся историческими источниками, например личные дневники. Но если историк рассматривает дневник как источник и реконструирует то, как этот дневник создавался в прошлом, то, например, «Сельские дневники погоды» Лидии Рахмановой, часть ее экологической антропологии Северной Сибири, исследуют процесс написания дневников сегодня, в режиме реального времени — в процессе включенного наблюдения повседневной жизни своих информантов. Во-вторых, антропология ставит вопрос о том, как понимается сама категория времени. Эта область является не просто передним краем современной антропологической теории, но и предметом ее тесного диалога с исторической наукой, для которой время — эпоха, даты, периодизация — является определяющей рамкой. Хронология важна, но не менее важно, как понимается само время в тех сообществах, которые мы исследуем: является ли точкой отсчета «сотворение мира» и Рождество Христово, как в иудаизме и христианстве, или же, как в индуизме и буддизме, мир существовал всегда и жизнь человека и всего живого проходит через бесконечные временные циклы. Иными словами, и в антропологии, и в истории время все больше оказывается вопросом, а не ответом. В частности, я занимаюсь проблематизацией времени в своей книге «Два Ленина», где Ленин — имя главы Советской России, а также прозвище охотника-эвенка.

В самом широком смысле историческая антропология описывает диалог историков и антропологов и в исследованиях, и в преподавании. Это отражено в двух соответствующих образовательных траекториях в рамках магистерской программы «Глобальная и региональная история» и большом разнообразии курсов, таких как «Антропоцен», «Искусство быть неуправляемым», «“Другой” в социальной истории России и СССР и этнографическом знании», «Антропология религии», «История науки», «Дары империи» и многие другие. Концепция программы — изучить передний край исторической науки, где «глобальное» определяет ее общую рамку, но не может быть понято само по себе, а только через локальное, региональное, культурно-специфическое, что дает место и антропологии. Программа построена как большой список элективов (курсов по выбору), в которых магистранты вольны выбрать любое соотношение исторических и антропологических дисциплин, включая варианты с только историческими или только антропологическими дисциплинами. Траектории обучения в нашей программе — это не трамвайные рельсы, с которых не свернуть, а направления, в рамках которых магистрант формирует свой индивидуальный учебный план, куда можно вносить изменения каждый семестр. Обязательным в нашей программе является только НИС (научно-исследовательский семинар) и семинары наставников обеих траекторий. Среди дидактических материалов нет учебников, а только оригинальные исследовательские работы. Департамент истории в питерской Вышке — очень интересное место и для того, чтобы проводить исторические и антропологические исследования, и для того, чтобы научиться исследовательскому ремеслу.

24 сентября