Медиевисты

Профессор школы исторических наук факультета гуманитарных наук

— Как складывалась ваша академическая карьера? Какие шаги в ней были решающими?

— Как это часто бывает в академических карьерах, действительно решающим шагом был самый первый, когда, будучи студентом-второкурсником истфака МГУ, я написал заявление, что хочу специализироваться по кафедре истории Средних веков. Помню свои опасения: учеба на этой кафедре считалась особенно трудной, тогда как быстрого успеха и благополучия, лучезарных профессиональных и жизненных перспектив она не сулила. Медиевистов, то есть знатоков западноевропейского Средневековья или Византии, народному хозяйству СССР требовалось немного, а тех счастливцев, кому повезет получить работу по специальности, ожидали тяжкие труды и скромные зарплаты. Тем не менее серьезных студентов на эту кафедру записывалось немало. Во-первых, европейское Средневековье обладало тогда, как и сегодня, особой привлекательностью, оно всегда «интересно», что бы под этой «интересностью» ни понимать. Во-вторых, здесь могли научить действительно фундаментальной исследовательской работе, а на эти навыки имеется спрос и далеко за рамками профессиональной медиевистики. Наконец, в-третьих, Средние века (как и соседнюю кафедру по истории Древнего мира) всегда предпочитали студенты, которых тошнило от маразмирующего государственного историописания, господствовавшего на некоторых других направлениях. Не то чтобы медиевистика была совсем свободна от советского идеологического догматизма, но дышалось в ней все же легче.

Второй очень важный шаг я сам сделать никак не мог: его сделали за меня. На пятом курсе руководство кафедры поощрило меня заграничной преддипломной практикой. Чтобы понять, сколь огромным везением и невероятной честью была такая возможность в далеком 1982 году в самоизолировавшемся от всего света Советском Союзе, достаточно учесть, что из наших профессоров некоторые никогда не бывали в тех странах, историей которых занимались десятилетиями. Другим посчастливилось выехать пару раз на конференции или провести за границей загадочным образом месяц-другой, о чем потом всю жизнь с волнением рассказывали. Конечно, тут сыграла роль сама моя специализация по истории германских земель, ведь в нашем прогрессивном социалистическом содружестве имелась братская страна ГДР. И вот исключительно благодаря заступничеству кафедры я прожил четыре месяца в ее столице – и это несмотря на то, что моя благонадежность не была предварительно проверена визитом в соцстрану попроще, например в Болгарию. (Согласно тогдашнему общему убеждению, не знаю, подтверждается ли оно документально, инстанции, выдававшие советским гражданам разрешения на выезд, руководствовались негласной классификацией социалистических стран, в которой Болгария, Монголия и, кажется, Румыния занимали нижнюю строку, Венгрия котировалась посередине, а Чехословакия и ГДР помещались на верхней строке. Немногочисленным советским туристам и прочим избранным счастливцам рекомендовалось начинать освоение доступной заграницы, поднимаясь постепенно по ступеням этой иерархической лестницы. В случае примерного поведения, если «замечаний по поездкам не имелось» (стандартная формулировка из справки на самого себя), можно было задуматься и об одной из двух социалистических стран, приравнивавшихся к странам капиталистическим, – Югославии или Кубе. В них «тлетворное влияние империалистического Запада» ощущалось, видимо, сильнее, отчего морально-политический облик советского человека мог пострадать, если тот не был закален предыдущими уровнями заграничных искушений.)

Я не случайно употребил слово «прожить»: чтобы более или менее разобраться в истории какой-либо страны, нужно прочувствовать ее настоящее, и потому пожить в ней оказывается никак не менее важно, чем поучиться. Учился я, впрочем, у профессоров Университета имени братьев Гумбольдтов, прежде всего у Бернхарда Тёпфера, самым прилежным образом, и мои изначально стихийные представления самоучки о средневековой германской истории, огромными трудами собранные по московским библиотекам, начали приходить в какую-то систему.

Зато третий решающий шаг был сделан мною столь же самостоятельно, как и первый. Стоило только в 1989 году впервые открыться такой возможности, я обратился через одного немецкого медиевиста, заехавшего в Москву на конференцию, к западногерманскому историку Петеру Мораву, чьи статьи давно уже знал и считал особенно талантливыми и полезными, с дерзким вопросом: не согласился бы он принять меня у себя, поскольку, дескать, Фонд Фольксвагена дает возможность молодым советским историкам съездить на десять дней в какой-нибудь из германских университетов – познакомиться. Морав согласился, и за теми десятью днями вскоре последовали многие месяцы моих занятий под его руководством в Гисенском университете. После этой школы уже сами собой стали складываться отношения и с другими медиевистами, а совместные проекты с ними приводили меня во все новые зарубежные университеты, библиотеки и архивы. Рассказывать о них и о замечательных коллегах можно долго, но ведь вопрос был именно о решающих событиях.

— Какие факторы вы считаете ключевыми для достижения успеха в вашей профессии?

— Из сказанного понятно, что, занимаясь историей чужой страны, важно почаще в ней бывать, заводить профессиональные контакты (а самое главное – поддерживать их годами и десятилетиями), следить не только за новыми публикациями, но и за серьезными академическими событиями. Они обычно либо выражают уже обозначившиеся долгоиграющие тренды, либо же сами их и задают, ведь готовиться к выставке, конференции или съезду начинают сильно загодя, а круги от них будут расходиться еще долгое время после их окончания. Иностранец в чужом научном сообществе всегда выступает в двух ролях одновременно: с одной стороны, он вечный благодарный ученик, но с другой – критически настроенный внешний наблюдатель, способный именно благодаря своей инаковости находить как слабые места в местной историографии, так и возможность перспективных исследований там, где ее почему-либо не заметили местные специалисты. Наша изначальная вненаходимость превращается с какого-то момента из помехи в преимущество. И именно благодаря ей мы можем заинтересовать своими изысканиями историков, родившихся и выросших в той стране, которую мы изучаем извне.

В период своего первого расцвета в XIX – начале XX века медиевистика была дисциплиной в значительной мере националистической, во всяком случае щедро поставлявшей исторические аргументы пестрым и злобным национализмам Европы того времени. В последние же лет пятьдесят (двигаясь, надеюсь, по пути к своему новому расцвету) она постепенно становится по-настоящему международной, хотя разные области медиевистики поддаются интернационализации неравномерно. Далеко вперед здесь ушли византинисты: за их дисциплиной с самого начала не стояла какая-то одна национальная школа. Что же касается традиционной национальной историографии стран, доживших до наших дней, то в ней еще остаются темные, неотрефлексированные «затоны», на которых международные исследования сказались пока слабо. Помню, как кто-то из старших коллег, специалистов по Древней Руси, с гордостью говорил, что в знании иностранных языков он не нуждается: ничего путного ни в зарубежных публикациях не прочтешь, ни от зарубежных коллег не услышишь. Если они «там» вдруг и впрямь что-нибудь новенькое случайно разыщут, пусть докладывают и публикуются по-русски. Новое поколение русистов, думаю, под этими словами не подпишется. Чтобы всерьез заниматься даже сугубо «нашей» Русью, тоже нужны иностранные языки и опыт обучения ремеслу в других научных школах. Во-первых, потому, что за пределами России хранится много до сих пор толком не изученных и даже еще вовсе не выявленных источников по русской истории. Во-вторых, потому, что историк Руси познакомится в иностранных университетах с такими исследовательскими вопросами и такими аналитическими методиками, которые далеко не всегда уже известны отечественной науке. Наконец, в-третьих, как уже было сказано ранее, не стоит пренебрегать взглядом постороннего. Со стороны порой заметно нечто остающееся скрытым от глаз собственных. Зарубежные коллеги, занимающиеся нашей историей, как раз и являются такими заинтересованными посторонними. Думаю, что со временем некогда практически не преодолимые (по причинам, заслуживающим отдельного разговора) грани между «отечественной» и «всеобщей» историями постепенно будут стираться. В нашей Научно-учебной лаборатории медиевистических исследований мы как раз и стараемся рассматривать Русь, Византию и Латинскую Европу (а с недавних пор также и средневековый Ближний Восток) не как изолированные регионы, а как широкую область постоянного и разностороннего взаимодействия.

— Что отличает историка-медиевиста от историков других специализаций? В образовании, критериях профессионализма, академическом этосе и т.п.

— Вопрос не просто сложный, а даже провокационный. Заявить, что медиевистам приходится трудиться больше других историков, – значит обидеть всех коллег сразу. Отметить, что медиевистам необходимо читать источники и литературу на разных языках, тоже недостаточно: разве среди специалистов, скажем, по Древнему миру меньше полиглотов? В ответ на тезис, что чтение средневековых документов, особенно неопубликованных, требует бездны специальных знаний, вам ласково предложат прочитать, например, глиняную табличку с клинописью или шифрованные агентурные донесения времен Второй мировой войны. Намекнуть, что у нас выше требования к качеству исследований, – это лучший способ вызвать (вполне справедливые) упреки коллег в высокомерии. К тому же халтурщики или неумехи среди медиевистов время от времени тоже попадаются, хотя большой карьеры обычно не делают. Более того, любой медиевистический мэтр допускал на своем профессиональном веку такие ошибки, о которых не вспомнит без стыда. Некоторые утверждают, что медиевисты составляют сплоченную корпорацию, но это явное преувеличение. Другие полагают, будто медиевисты ни в какие времена не отступают от научных принципов, как бы ни колебалась генеральная линия. Мнение это не совсем безосновательно, но, судя по биографиям наших великих предшественников, в лихолетье и им приходилось идти на тяжелые компромиссы. Короче, медиевисты нисколько не отличаются от всех остальных историков.

Ну разве что совсем чуть-чуть…

Марей Александр Владимирович

Доцент школы философии и культурологии

— С чего начиналась и как складывалась ваша карьера?

Моя карьера началась с образования. Выбирая университет, я уже понимал, что хочу пойти в науку, заниматься историей. Другое дело, что я себе не представлял, что это такое. Уже в ходе обучения, где-то с конца 2-го курса, я начал заниматься средневековой Испанией, которой и занимаюсь по сей день. Мой диплом был посвящен истории судебного поединка в Леоне и Кастилии. Соответственно, я всерьез занимался средневековым правом, исследованием правовых институтов.

Когда я окончил университет, мне посоветовали юридическую аспирантуру, не по дисциплинарным мотивам, а потому, что кандидат юридических наук получал в те годы больше, чем кандидат исторических наук. При этом я продолжил заниматься тем же самым кастильским средневековым правом в том же самом РГГУ, но уже по специальности «Теория и история права и государства. История политических и правовых учений». Научным руководителем моей диссертации был Дмитрий Вадимович Дождев, специалист по римскому праву, поэтому в период работы над кандидатской диссертацией я обратился к римскому праву и проблемам его рецепции. В 2005 году я защитился на кафедре истории и теории государства и права факультета истории, политологии и права в РГГУ и затем проработал там же девять лет.

В 2011-м был издан указ, согласно которому докторскую степень по юридическим наукам мог получить только человек, имеющий базовое юридическое образование. То есть то, что я кандидат юридических наук, не давало мне права претендовать на степень доктора юридических наук. Я должен был сесть на учебную скамью и получить второе высшее юридическое образование. В этом требовании есть некоторое рациональное зерно, и я понимаю, откуда оно возникло, но в моем случае это выглядело абсурдно, и я не захотел множить абсурд.

Тогда же я потихоньку начал дрейфовать в сторону истории политической и правовой мысли, политической философии. Этот дрейф начался еще в РГГУ, но гораздо более осознанным стал здесь, в Вышке, куда я пришел в 2011 году. К тому моменту я уже хотел уйти из РГГУ из-за несогласия с политикой его тогдашнего руководства в отношении своих собственных сотрудников. Если бы мне тогда не удалось перейти в Вышку или куда-нибудь еще, я бы, наверное, ушел из науки.

— Как получилось, что, будучи историком и юристом, в Вышку вы пришли на факультет философии?

Да смешно получилось. На исторический факультет меня не взяли, поскольку я был кандидатом юридических наук, а на факультет права готовы были взять, но максимум на полставки. А дальше Антонина Владимировна Шарова дала мне, спасибо ей за это, контакт Дмитрия Михайловича Носова, и после некоторых переговоров он позвал меня на философский факультет на полную ставку читать историю. Тогда еще факультеты сами искали себе преподавателей дисциплин общего цикла, то есть у философов были свои историки, не те, кто преподает сейчас в школе исторических наук. Поначалу я вел семинары за Юрием Петровичем Зарецким. Но Юрий Петрович по какой-то своей, глубоко внутренней причине не читает античность, а я читаю. Так и получилось, что с первого года моего пребывания на факультете я стал читать часть лекционного курса по античной истории и вести семинары по всем остальным разделам курса, включая античность. И почти сразу, кажется со второго года, я начал читать параллельно и у историков курс по истории политических и правовых учений пополам с Александром Фридриховичем Филипповым: я читал первую половину, до Гоббса, а он – вторую, Новое время. В какой-то момент у нас случился скандал со студентами, в результате которого Филиппов перестал читать историкам вообще, и я еще несколько лет читал этот курс один.

— Вы знаете, как устроена жизнь в трех разных научных сообществах: у юристов, историков и философов. Чем они отличаются? Каковы критерии профессионализма историка?

Жизнь везде устроена по-разному, конечно. Но надо понимать, что человек, работающий в междисциплинарных областях вроде истории права или истории политических учений, оказывается в ситуации, блистательно описываемой названием фильма «Свой среди чужих, чужой среди своих». Есть довольно четкое понимание, где междисциплинарность допустима, а где нет, в какую сторону можно идти, а в какую не надо.

Юристы на тех, кто занимается историей правовой мысли, смотрят немного снисходительно, как на юродивых, потому что нормальный юрист деньги зарабатывает, а этот что? Гранты дают, но считают не от мира сего. Политической философии в советской академической традиции просто не существовало как таковой, даже специальности такой не было до последнего времени. Была «история философии», но это про сугубо позитивные исторические реалии, а если это история идей, то правильных социальных идей, ни в коем случае не политических, упаси господь. А политический философ – странная личность в наших широтах.

Что касается историков, они удивляются тому, что я и мои коллеги, юристы и философы, умеем работать с социально-экономическим материалом, если таковой нам попадается. Ведь некоторые до сих пор считают, что правовые тексты не могут служить историческими источниками, хотя казалось бы... Если историк вдруг начинает интересоваться правом, значит, он уже вовсе не историк, а юрист. А если он еще и политически мыслит, это вообще непонятно, зачем надо. В общем, историю права и историю политической мысли старательно выпихивают за пределы исторического поля: это к юристам, это к философам – куда угодно, но не к нам. При этом историк должен уметь читать исторические источники, поэтому историк должен быть отчасти филологом. Историк может быть неплохим лингвистом, хотя это уже попахивает ересью. Историк может быть социологом, хотя здесь тоже начинается еретическая область. Историк может быть археологом, но археология – это все-таки отдельная дисциплина. На антропологов историки тоже смотрят с некоторой подозрительностью. При этом антропологи прекрасно знают труды историков и цитируют их, в отличие от историков, далеко не всегда считающих труды антропологов обязательными к знакомству.

Конечно, историки тоже разные бывают. Но в целом наиболее открыты специалисты, занимающиеся Западом или Востоком. Русисты – это отдельное племя. Убедить русиста в том, что история политических и правовых учений имеет какую-то научную ценность, практически нереально. Но здесь играет роль и еще один фактор. Есть отношение априорное, заочное, цеховое, и есть апостериорное, когда люди уже видят тебя лично, читают что-то из твоих статей и понимают, что ты не лаптем щи хлебаешь, знаешь языки, то умеешь, это умеешь. Тогда включается другое отношение: ладно, это, конечно, ересь, но почитаем, может, внятно написал. Но это уже не дисциплинарное отношение, а личное. Только за счет человеческого фактора, перекрывающего правила, мы, пожалуй, и можем говорить о междисциплинарных специалистах.

Обязательные элементы профессиональной состоятельности историка – навыки и опыт. В идеале историк должен пройти ногами по той земле, которую он изучает. Посидеть в архивах, библиотеках. Очень важны контакты, коммуникация. Наука не может быть национальной. Обязательно знание источников, а оно подразумевает знание языков.

— Влияет ли междисциплинарный опыт на ваш научный подход?

— Очень сильно влияет. Например, когда я читаю какой-то философский текст, чем я отличаюсь от философа, читающего этот текст? Тем, что я всегда въедаюсь в исторический контекст создания этого текста: кто написал, зачем написал, почему написал, когда, для кого написал, а зачем он именно здесь это написал, а как это было? То есть мне надо сначала воссоздать полный контекст, насколько это возможно, а потом уже переходить к содержанию самого текста.

А философа интересует чистая идея: Гоббс сказал, что человеку естественно находиться в состоянии войны всех против всех. А почему Гоббс это сказал, почему именно так сказал? А вспомним, что это 1650 год, что в Англии летят головы, Гоббс сидит во Франции. Он не бедствует, слава богу, он при дворе инфанта в изгнании. Но интернета нет, нет газет, ходящих спокойно через Ла-Манш, – как узнавать новости? Приходится питаться сплетнями, слухами и т.д. И в этой атмосфере Гоббс пишет своего «Левиафана». Я не говорю, что контекст мысли Гоббса именно таков, но, по крайней мере, это правдоподобно. Чему меня научили историки? Никогда не говорить, будто знаешь, что произошло на самом деле. Мы можем только с большей или меньшей вероятностью предполагать. Мы всегда скорее конструируем, чем реконструируем, строим модели и никогда не знаем наверняка.

И наоборот, когда я занимаюсь историческим текстом, то вижу в нем то, чего не видит подавляющее большинство историков: перекличку идей, отголоски идей других времен; историки этим часто пренебрегают. Например, когда я читаю какой-нибудь кастильский закон XIII века, то мне очевидно, что это рецепция Августина, что здесь звучат его идеи. И когда я об этом говорю моим коллегам-историкам, мне не то что не верят – у них другая оптика, они не смотрят в ту сторону.

— Как изменились историческое образование и историческая наука после перехода на Болонскую систему образования?

— Болонская система у нас не была введена до конца, и взяли мы от нее, по-моему, самое худшее: сократили преподавательские часы и напридумывали всякую мешанину ради чего-нибудь нового. Например, в чем идея исторического семинара? Показать пример работы с источником, дать практические навыки «медленного чтения», подготовка реферата по локальной теме и т.п. Это осуществимо в малых группах, но у нас в Вышке в группе обычно тридцать человек. Поэтому я стараюсь читать побольше лекций и почти вообще не веду семинаров. Причем лекции живые. Дистанционный формат бывает полезен и удобен, позволяет преодолеть пространственные ограничения, но в целом проигрывает очному. В университетах Италии и Испании, например, вообще нет семинаров – только лекции и индивидуальные консультации с профессорами. Вот там Болонская система.

18 октября, 2023 г.