«У меня рано сформировался интерес и симпатия к арабскому миру»

Коган Леонид Ефимович

Академический руководитель образовательной программы «Арабистика: язык, словесность, культура»,
заместитель директора Института классического Востока и античности»,
заведующий Научно-учебной лабораторией языков и культур Ближнего Востока и Северной Африки, профессор

— С чего начиналась ваша карьера ученого?

— Я родился в Ленинграде и провел там первые 23 года жизни. В 1990 году окончил самую обычную школу рядом с домом и поступил в Педагогический институт имени Герцена на испанское отделение. Это был очень хороший вуз в советское время (не знаю, как сейчас), учили там просто отлично, на самом высоком академическом уровне. Два года я учился на преподавателя испанского языка и за это время очень много узнал про Испанию, испанский язык, Латинскую Америку. До сих пор это очень дорогое и важное для меня знание, и до сих пор из западных языков испанский у меня самый хороший и в устном, и в письменном обиходе. В то же время это было вынужденное решение, потому что хотел-то я поступить на восточный факультет ЛГУ, но это по ряду причин было трудно, можно сказать — практически невозможно. Восточный факультет в то время был чрезвычайно закрытым местом, сильно ориентированным на, так скажем, практическую работу в странах Востока. Особенно это касалось ближневосточных отделений, мне кажется. Так, на факультет практически официально старались не брать женщин: хорошо помню, что в академическом справочнике ЛГУ было прямо написано, что «на факультет принимаются преимущественно мужчины» (удивительно, что в Советском Союзе, где декларировалось торжество равноправия полов, такое разъяснение можно было встретить в открытой печати). Не очень охотно, скажем прямо, брали и евреев — вообще в ЛГУ (который был консервативным университетом даже по советским меркам) и тем более на восточный факультет. Короче говоря, поступить туда казалось нереальным. Но через два года, как известно, немного поменялась ситуация в стране, и стало возможным не только поступить, но даже перевестись из другого вуза. Впрочем, это тоже было непростой задачей, но уже по другим причинам. Я хотел изучать арабский и, соответственно, переводиться на арабскую кафедру. Для этого нужно было самостоятельно за год пройти арабскую программу первого курса. Я занимался и сам, и с частными преподавателями, для этого приходилось работать (поскольку родители, мягко говоря, не одобряли мой выбор арабского), и через год я все-таки перевелся на восточный факультет тогда уже Петербургского университета. Так что можно сказать, что в академическом отношении я дитя перестройки. Пользуясь случаем, помяну здесь добрым словом тогдашнего первого проректора ЛГУ Людмилу Алексеевну Вербицкую и профессора общего языкознания в Герценовском Раймунда Генриховича Пиотровского, которые очень сильно мне помогли тогда (возможно, как никто другой в жизни).

Леонид Коган

— Как советские люди становились востоковедами, учитывая, что в школе Востоку не уделялось много внимания?

— Действительно, в советской школе Восток, можно сказать, «не проходили», но Ближний Восток был очень актуален для Советского Союза, и было много такого, что могло подвести к этой теме. Во-первых, арабский Восток тогда был настоящей горячей точкой (как, в общем-то, и сейчас). С одной стороны, все время шли какие-то войны: арабо-израильские, ирано-иракская. С другой стороны, начинали появляться предвестники мирного процесса. Все это каждый день было в программе «Время» и на страницах газет. То есть любой человек, даже не очень интересующийся Востоком, мог этим заразиться, а я как раз с раннего детства интересовался политикой и историей.

Еще один фактор — арабская Испания, с которой я соприкоснулся в Герценовском. Огромный кусок испанской истории, гораздо более длительный, чем так называемое монгольское иго у нас, — почти 800 лет. За это время арабская культура оказала очень глубокое влияние на испанскую, а испанская лексика глубоко пропитана арабскими заимствованиями. И два года, которые я провел на испанском отделении, только укрепили мой интерес к арабскому миру. Наконец, в позднем СССР и в перестроечной России было заметно пробуждение еврейской жизни, что тоже стимулировало интерес к Ближнему Востоку.

В результате у меня довольно рано сформировался интерес и симпатия к арабскому миру. Они, конечно, эволюционировали в ходе моего взросления, но в целом сохранились по сей день. И сегодня я могу искренне сказать, что очень-очень рад, что я арабист по основному образованию.

— Как вам удается совмещать занятия арабистикой и другие ваши научные интересы (например, библеистику)? Мешает ли вашим занятиям антагонизм арабов и Израиля, связанные с этим ограничения в передвижении и т.п.?

— Для меня — и не только для меня — это никогда не было проблемой. И в России, и в мире всегда было много ученых еврейского происхождения, которые занимались арабской проблематикой, и никогда это не было трудно. Как-то специально педалировать свой этнический бэкграунд мне не казалось уместным, но и скрывать его тоже не приходилось, я считал бы это просто невозможным для себя. Сейчас мне уже за пятьдесят, большая часть моей карьеры так или иначе связана с Ближним Востоком, и я никогда не сталкивался с подобными трудностями. Даже при том, что я в основном работал в Йемене, довольно непростой стране в самых разных отношениях. Вообще же, это не удивительно, вопреки распространенному (особенно в нашей стране) представлению. Израиль — это Израиль, евреи — это евреи, это совершенно не одно и то же, и арабы чаще всего неплохо это понимают.

Говоря о моей главной научной области, я хотел бы подчеркнуть, что сравнительная семитология — это такая же большая область, как индоевропеистика или уралистика. И как индоевропеистика включает в себя множество языков и культур от Исландии до Индии, так же и семитология охватывает огромное языковое и культурное многообразие от Месопотамии до Сокотры. Я арабист, семитолог, отчасти эксперт по древним семитским языкам. В той мере, в которой человек вправе судить о самом себе, я могу сказать, что сравнительно неплохо знаю древнееврейский язык, довольно начитан в Ветхом Завете, занимался им и в научном плане, как лингвист и как филолог. Важно подчеркнуть, однако, что семитология, библеистика и иудаика — это разные области знаний, при этом первые две дисциплины слабо связаны с «классической» еврейской проблематикой.

Из-за того, что ненависть к евреям традиционно называют антисемитизмом, многие полагают, что «семиты» — это эвфемизм для евреев. Когда возник этот термин, так, скорее всего, и было, но с современной научной точки зрения такой узус не выдерживает критики. Поэтому я, конечно, поддерживаю тех специалистов, которые предлагают вместо термина «антисемитизм» использовать понятие «юдофобия». Народы, говорившие и говорящие на семитских языках (то есть те, кого с огромной долей условности можно называть семитами), весьма многочисленны. К семитам относятся и арабы, и эфиопы, и ассирийцы, и сокотрийцы. Нет никаких научных оснований отождествлять понятие «семиты» именно с евреями.

— Как развивалась ваша карьера после поступления на восточный факультет?

— Пока я обучался на арабской кафедре, в моем научном мировоззрении произошел существенный сдвиг. Постепенно я стал понимать, что меня интересуют не столько культура, религия или история Ближнего Востока, сколько именно семитские языки, причем скорее не в синхронном (дескриптивном) плане, а в историческом: сравнительная семитская грамматика и этимология. Поэтому значительное время из тех четырех лет, что я провел на факультете, я отдал изучению не только арабского языка (который, впрочем, всегда был и остается основным для меня), но и других семитских языков, какие так или иначе можно было выучить в Петербурге в те годы. Таким образом мне удалось довольно прилично освоить базовое устройство практически всех основных семитских языков: еврейского, арамейского, эфиопского и, конечно, аккадского (ассиро-вавилонского). Это был хороший задел, которым я до сих пор пользуюсь и углубляю его разными способами.

Если говорить о постуниверситетской карьере, то на пятом курсе стало понятно, что возможности для моего трудоустройства в Петербурге практически отсутствуют. Мне было очень важно получить преподавательское место, кабинетная исследовательская деятельность меня не прельщала, я до сих пор испытываю к ней стойкую неприязнь. Из года в год я обязательно прихожу на работу каждый день к девяти утра или раньше и начинаю либо готовиться к занятиям, либо проводить занятия и очень надеюсь, что так и будет продолжаться до пенсии. Но в Петербурге в 1996 году было не так много мест, где преподавали восточные языки, а в тех местах, которые в принципе могли бы мне подойти, меня не ждали или я сам туда не хотел. В Москве таких мест априори было намного больше, и в какой-то момент я твердо решил переехать в Москву.

К тому времени у меня уже были налажены определенные контакты с московскими учеными. Самым продвинутым, открытым и интересным академическим местом в тогдашней Москве был РГГУ, который противопоставлялся (во многом справедливо, я думаю) громоздкому, консервативному и герметичному МГУ. Оказалось, что в РГГУ меня готовы принять. Незадолго до этого Илья Сергеевич Смирнов, наш до недавнего времени директор, создал там небольшой институт, который назывался ИВК — Институт восточных культур. Позже к сфере деятельности ИВК добавилась античность, и аббревиатура получила дополнительную букву — ИВКА. Институт сначала был чисто исследовательским, я туда пришел как аспирант и одновременно как научный сотрудник. Там царила очень живая атмосфера, работало множество интересных людей самых разных научных профилей и интересов. Илья Сергеевич был тогда молодым человеком, полным энергии, энтузиазма, да и время было бурное, креативное — очень много нового везде создавалось. Через некоторое время я стал уговаривать Илью Сергеевича перейти от чисто исследовательского формата института к научно-образовательному. Илья Сергеевич с большой радостью откликнулся, и мы начали пробивать это дело. Первым учебным направлением, которое у нас открылось в середине девяностых, была ассириология. Это был мой первый опыт самостоятельного академического строительства. В Москве раньше вообще не было ассириологии, единственным местом в стране, где она преподавалась, был как раз петербургский востфак. С учетом ассириологической группы в ВШЭ (которая сейчас на пятом курсе) получается, что нашей работе в этой сфере уже четверть века. На мой взгляд, наша ассириология остается очень успешным проектом. Из наших стен вышло много молодых ассириологов, которые работают в самых разных местах и в России, и в остальном мире. Ассириология — очень большая наука, но в некоторых ее аспектах и направлениях мы создали известную школу, лидирующую в мире, не огромную, но вполне значимую. Своих коллег (отчасти бывших учеников) по ассириологической программе — Илью Архипова, Рима Нуруллина, Екатерину Маркину, Екатерину Визирову, Бориса Александрова, Сергея Лёзова — я считаю звездной командой, очень много делающей для укрепления престижа отечественной ассириологии на мировой научной сцене: многие десятки статей в лучших международных журналах, несколько больших книг, постоянные выступления на ассириологических форумах в разных странах.

Потом мы стали открывать по той же модели остальные наши направления: индологию, китаистику, арабистику, библеистику, христианский Восток, эфиопистику и другие. И сегодня в ИКВИА есть целый ряд исследовательских направлений, в которых мы лидируем или близки к лидерству, про которые люди знают, что, если нужна консультация экспертов, надо обращаться к нам.

К сожалению, с 2003 года общая ситуация в РГГУ стала быстро меняться. Мы еще долго там оставались, хотя, конечно, по большинству параметров давно переросли уровень этого вуза. В 2017 году мы всем институтом начали переходить в ВШЭ, этот процесс длился два года и полностью завершился только в 2019 году. На мой взгляд, этот шаг надо было совершить намного раньше, но это тоже не так просто — перевести целый большой коллектив из одной институции в другую. Зато, когда мы сюда пришли, институт уже очень крепко стоял на ногах. Все наши образовательные программы, ранее сложившиеся и апробированные в РГГУ, мы бережно трансплантировали в ВШЭ. Например, на кафедре, которой я руковожу, представлены все направления ближневосточных наук, и все они сформировались у нас задолго до 2017 года.

К сожалению, коронавирус сильно нарушил нам учебный процесс, прежде всего контакты с зарубежными институциями. Мы имели обыкновение приглашать иностранных коллег на разного рода блицкурсы, серии лекций и др. Наши студенты, магистранты и аспиранты много ездили, особенно в Германию. Все это нарушилось сначала из-за коронавируса, а потом, в еще более резкой форме, из-за военных действий. Сейчас я думаю, что, если бы мы пришли в ВШЭ раньше, можно было успеть сделать гораздо больше хороших и важных вещей. Для организации науки и образования очень важна укорененность. Чем дольше и глубже ты сидишь на месте, тем проще всё: ты больше знаешь людей, понимаешь, как действовать, тебя больше знают, больше доверяют. Сейчас, когда с момента нашего прихода в ВШЭ прошло уже около пяти лет, мы это хорошо видим и ощущаем.

— Если сравнивать ВШЭ и РГГУ периода расцвета, в чем разница устройства академической жизни?

— Прежде всего — порядок. В РГГУ никогда не было порядка. Там было очень много хорошего, особенно в ранние годы, но практически все держалось на каких-то неформальных моментах: захотим — откроем направление, не захотим — не откроем; захотим — такую надбавку дадим, захотим — другую, а захотим — ничего не дадим, что бы ты ни делал. В этом смысле с первых же моментов перехода в ВШЭ я нахожусь под обаянием регулярности. Сразу стало понятно, например, что здесь не жалеют денег техническому персоналу, и я до сих пор очень благодарен за это руководству университета. В РГГУ можно было ожидать, что лаборант или сотрудник деканата только из милости, из хорошего отношения станет делать то, что нужно, — за 8 тысяч рублей в месяц. В ВШЭ технические сотрудники тоже, возможно, не получают золотых гор, но все равно уровень зарплат несопоставим. Вообще, я очень ценю то, как здесь поставлена вся эта огромная машинерия. Я понимаю, как это трудно менеджировать и что это очень большие расходы, но дело стоит того. Ты можешь написать любому сотруднику административные письма, и обычно в течение дня тебе отвечают. Нет этих рудиментов советской корпоративной культуры, когда ты должен ходить и умолять, чтобы для тебя сделали какие-то простейшие вещи: большинство людей и так знают и чувствуют свои обязанности. В академическом плане в РГГУ в лучшие годы была неплохая атмосфера, но именно в институциональном плане, мне кажется, там всегда было плохо.

Другой важнейший момент связан с уровнем абитуриентов. К большому сожалению, в РГГУ этот уровень неуклонно падал, и в наши руки чаще всего попадал, скажем так, довольно уязвимый контингент. Мы очень старались и нередко добивались хороших, даже выдающихся результатов и с таким низким стартом. Но у студентов Вышки уже на старте поразительно высокий уровень, и с каждым годом он только растет. Каждая новая группа кажется мне более мотивированной, более образованной, более успешной, чем ее предшественница. Вот сейчас мы набрали первокурсников на библеистику (кстати, очень большую группу, — похоже, в трудные времена люди реально тянутся к Библии!). Я у них веду одну пару в неделю, и они кажутся мне еще более умными, чем те библеисты, что выпустились в прошлом году, а они уже казались мне суперумными, такими, что им вообще не нужно ничего преподавать. Особенно радостно, что большинство лучших студентов приходят к нам не из Москвы, а из других, самых разных городов России (огромное спасибо ЕГЭ!). С радостью встречаю и моих земляков-петербуржцев.

— Есть ли разница в академических стандартах: в требованиях, в правилах игры, в критериях оценки?

— Есть разница, и это тоже существенный момент. Я всегда много писал и публиковал, и мне казалось важным печататься в журналах первой линии, в ведущих международных издательствах. Так я и делал. Но в РГГУ это было более или менее моим личным делом: руководство не делало существенного различия между тем, кто опубликовал свою книгу в Brill или Oxford University Press, и тем, кто сделал это в малоизвестном российском издательстве. Надо сказать, что у меня никогда не было планов на зарубежную карьеру и сейчас тоже нет, несмотря на контекст, в котором мы находимся. Хотелось быть русским профессором, но с международной репутацией, и я много для этого делал. Я считаю, что ВШЭ оценила мои достижения по достоинству, и я за это очень благодарен университету. Не стану кривить душой: как и многие коллеги и друзья, я опасаюсь, что и здесь начнутся регрессивные сдвиги в этом плане, но пока всё, тьфу-тьфу-тьфу, держится. Или вот другой пример: в ВШЭ я смог с легкостью защитить диссертацию на английском языке. На моей защите собрался международный комитет из пяти моих кумиров, настоящих живых классиков науки, которых я пригласил рецензировать мою работу. Не представляю себе, как такое было бы возможным в академических институтах, в РГГУ или в МГУ.

— В чем идея защиты на английском языке?

— Я защищался на английском по ряду причин. Во-первых, у меня такая научная область, по которой в России мало специалистов, и все это близко знакомые мне люди. То есть нет ничего интересного в том, чтобы защититься, — они все и так давно в курсе того, чем я занимаюсь. А во-вторых, я уже довольно давно (в 2015 году) опубликовал на английском большую, тематически строго очерченную книгу, которая по своей природе имела вполне диссертационный характер. И мне, конечно, хотелось ее защитить без лишних затруднений, не тратить время на перевод этих пятисот страниц на русский язык. В ВШЭ удалось ее защитить, и это было прекрасно.

— У вас есть какая-то невероятно крутая история про остров Сокотра. Расскажите, пожалуйста.

— Если рассказывать подробно, то рассказ окажется длиннее всей остальной части интервью, поэтому буквально в двух словах. На юге Аравии, в Йемене и Омане, бытуют три малоизученных семитских языка: мехри, джиббали и сокотри. Последний распространен как раз на принадлежащем Йемену острове Сокотра в Аравийском море. Эти языки совсем не похожи на другие семитские языки, непонятны их носителям, очень архаичны и крайне слабо исследованы. Пионером изучения сокотрийского языка стал в середине 1970-х годов выдающийся отечественный арабист и исламовед Виталий Наумкин, который в 2009 году пригласил меня принять участие в проекте комплексного описания сокотрийского языка и устного народного творчества сокотрийцев. Очень быстро сокотрийские исследования стали одним из магистральных направлений моей научной программы. Вне всякого сомнения, без Сокотры я был бы совершенно другим не только ученым, но и человеком.

27 февраля