«Важно не где ты учишься, а у кого» – Новости – Schola – Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

О своей академической карьере, востоковедческом образовании, выборе языков, связи классического Востока и античности, а также о критериях успеха в востоковедческом сообществе рассказывает научный руководитель Института классического Востока и античности факультета гуманитарных наук Илья Смирнов.

Смирнов Илья Сергеевич

научный руководитель Института классического Востока и античности факультета гуманитарных наук

— Что должен был сдавать советский абитуриент в 1966 году, поступая на востоковедение, и как изменились требования сегодня?

— Это зависит от того, куда именно человек поступал: в старейшее в России, наиболее авторитетное, наиболее фундаментальное заведение — на восточный факультет тогда Ленинградского, теперь Санкт-Петербургского университета — или в насчитывавший к моменту моего поступления всего лишь десятилетнюю историю Институт восточных языков (ИВЯ), тогда при МГУ. Разница очень видна: Питер ориентирован на фундаментальную науку, Москва — на так называемую практическую деятельность. ИВЯ (ныне ИСАА) и создан был для того, чтобы удовлетворить потребности разных государственных служб в переводчиках с восточных языков. Научная подготовка в ИВЯ если и подразумевалась, то в очень небольших объемах. Поэтому помимо традиционного набора экзаменов (иностранный язык, история, литература, сочинение) нужно было пройти собеседование, на котором требовалось весьма немногое: продемонстрировать самые общие представления о политической ситуации на Востоке и в Африке. Практически никто не задавал вопросов, требующих хотя бы приблизительного знания истории Китая, Японии или Индии, тем паче литературы. Ведь поступали дети из самых отдаленных районов тогдашнего Советского Союза, где максимум, что они могли сделать, — это хорошо выучить школьный курс. Конечно, москвичи и дети из семей с домашними библиотеками имели преимущество, особенно те, кто намеревался продолжать семейные традиции занятий Востоком.

Сейчас ситуация изменилась в лучшую сторону. Во-первых, нынешние абитуриенты, на мой вкус, лучше, чем были мы. Они свободнее, они более точно понимают свои задачи, знают, чего хотят. Это можно рассматривать как недостаток, но мне кажется, что это достоинство. И у них несравненно больше возможностей: и книги, и онлайн-лекции, интернет, наконец. Конечно, всегда лучше, если человек приходит в университет уже с каким-то багажом знаний в той области, которой он собирается заниматься. Но, например, знание языка в нашей специальности на этом этапе необязательно, и, пожалуй, лучше, если прежде, до поступления, ребенок языком вовсе не занимался. В тех школах, где в программу включены восточные языки, как правило, учат не то чтобы плохо, но слишком для детей интенсивно, навсегда отбивая у очень многих интерес к языкам Востока. Даже самых способных после школьных занятий приходится переучивать. Восточные языки устроены сложно. Часто это другая письменность: иероглифическая, индийское деванагари, арабская вязь. Квалифицированные преподаватели восточных языков нарасхват, поэтому школам всегда доставались не первоклассные учителя. Учить детей труднее, чем учить взрослых. Кроме того, нагрузка в школе просто не дает возможности хорошо выучить даже западный язык. Как правило, дети только после спецшкол языком владеют на пристойном уровне. Так что я предпочитаю человека, который твердо знает, что он в Востоке ничего не понимает, человеку, который обладает полузнанием, но уверен, что это знание твердое и достоверное. Когда человек ощущает свое незнание, можно выбрать разные пути, чтобы восполнить пробелы за счет достоверных сведений.

— Как менялось с годами соотношение желающих поступать на западные и восточные языки?

— Разрыв всегда был и есть громадный. Всегда с большим отрывом лидировал английский. Это мировой язык, главный язык межкультурного общения, язык великой литературы. По-прежнему — не так, конечно, как в XIX веке, — русской душе близки французский и немецкий; явно набирает сторонников испанский. Исторически мы, безусловно, европейцы, от этого никуда не денешься. Сегодняшний поворот на Восток не уберет из нашей глубинной, поколенческой памяти принадлежность к иудеохристианской культуре, связь с ее античными, греко-римскими корнями. Все это знают и понимают, и это вопрос только честного разговора с самим собой.

Кстати сказать, в ИВЯ/ИСАА вплоть до прошлого или позапрошлого года языки назначали насильно. Ты мог написать при подаче документов заявление, что хочешь в первую очередь изучать японский, а во вторую — арабский. Но это совершенно ничего не значило. Даже медалисты не имели права выбора языка. Выбирать язык могли только те, кто все экзамены сдавал на отлично. Конечно, это ужасно, когда тебе навязывают выбор, по существу, твоей жизни. Но это как с замужеством по сватовству: звучит жутко, а между тем социологи говорят, что примерно одинаковое число счастливых и несчастных браков как у тех, кто был сосватан, так и у тех, кто женился «по любви». Так и тут. Выясняется, что многие становились замечательными учеными и специалистами по тем странам и языкам, которые им всучили насильно. А многие, получив то, что хотели, оказались совершенно несостоятельными, потому что их представление о предмете было поверхностным или превратным. Или просто пороху не хватило.

Когда я поступал в университет, все хотели учить японский и арабский, потому что в арабские страны сравнительно просто было поехать. Япония тогда была на пике развития, казалось, что еще лет десять — и она обгонит остальной мир. Те же, кто вместе со мной попал в китайскую группу, рыдали в три ручья, потому что шел 1966 год, последних советских стажеров высылали из Китая, унижали их там, и все это было в газетах. Как говорила моя няня, промытой воды не было китайцам, то есть ситуация была очень тяжелая. И в этой ситуации никто не хотел заниматься китайским языком. Хотя спустя какое-то время на наш курс набрали даже вторую группу будущих китаеведов — противостояние тоже требует знатоков этого дела. Вообще, в наших отношениях с Китаем (да и с другими странами Востока и Африки) происходили постоянные колебания: то дружим, то враждуем. Мне рассказывал мой старший коллега и друг Борис Львович Рифтин, очень известный китаист, к сожалению покойный, что, когда он поступал в 1950 году на китайское отделение восточного факультета ЛГУ, их набрали чуть ли не пятьдесят человек, но ближе к концу учебы выяснилось, что столько китаистов никому не нужно, и тогда их насильно распределили по группам разных языков Юго-Восточной Азии. И такого было довольно много на моей памяти.

Когда в 1950-е годы начала «просыпаться» Африка и срочно потребовались знатоки африканских языков, даже мечтавшие поступить в тогдашний ИВЯ провинциальные дети отбивались как могли от неведомых языков с дивными именами: суахили, бамбара, хауса. Но кто-то все-таки оставался в профессии, шел в науку, писал диссертацию, становился преподавателем, исследовал словесность и историю этих редких стран и языков; и в результате возникли достойные школы африканистики. А когда недавно выбор языков в ИСАА сделали добровольным, то начал проваливаться прием; вдруг оказалось, что по собственному желанию никто не хочет заниматься Африкой. Мы сумели открыть эфиопистику, но Эфиопия — особая страна, там несколько языков. Кроме того, мы еще подстелили соломку в виде арабского языка, так что всякий, кто выбирает языки Эфиопии, понимает, что в случае чего у него будет арабский язык и с ним-то он уж как-нибудь не пропадет.

Конечно, всегда популярнее было европейское направление. Но, с другой стороны, особенно в 1960-е годы многие вдруг поняли, что и карьерный рост будет легче, и возможностей больше, если заняться Востоком и учить восточные языки. Действительно, на 50-летие нашего поступления в ИСАА в 2016 году кто-то подсчитал, сколько с нашего курса вышло замминистра иностранных дел, сколько послов, сколько других статусных лиц. Кого-то подобные подсчеты впечатляют, вселяют надежду. По мне, не менее важно количество добротных ученых-востоковедов, прекрасных преподавателей, поддерживающих традиции отечественной науки о Востоке. Их, кстати, тоже оказалось немало.

— Нужно ли знакомить современных школьников с Востоком больше, чем это предусматривает школьная программа сегодня?

— Вопрос, по-моему, должен стоять не в плоскости количественной, а в плоскости качественной. Сколько я помню, история Востока всегда входила в школьный курс всемирной истории. Во всяком случае, Индия и Китай там точно присутствовали. Но все это было попросту плохо написано — скучно, плоско, занудно. А ведь от того, как рассказано о предмете, зависит многое, если не всё. Моя дочь, собираясь стать художницей, ушла из 8-го класса в художественное училище, чтобы к моменту поступления в институт лучше быть готовой по специальным предметам — живописи, рисунку. Физика в школе ей решительно не давалась: зубрежка, слезы и — ни малейшего понятия. В училище тоже проходили физику, но, как оказалось, по совершенно другому учебнику. Он не требовал бесконечного решения задач про тележку с гирей на наклонной плоскости, зато замечательно описывал общую физическую картину мира, объяснял важнейшие понятия простыми человеческими словами. Словом, вопреки общегуманитарному складу ума, физика стала у нее одним из любимых предметов.

В идеале школа должна пробудить в детях интерес к Востоку. Они должны ощутить, что история Востока чем-то отличается от привычной европейской, почувствовать таинственность, непохожесть этого далекого мира. Нужен не занудный перечень дат, событий, имен, а живой, увлекательный рассказ. Есть и издана в том числе по-русски превосходная книга английского востоковеда Артура Бэшема «Чудо, которым была Индия». Вот она и ей подобные сочинения способны увлечь, заронить интерес, предложить школьнику тайну, которую ему, будущему востоковеду, предстоит всю жизнь разгадывать.

Мне случалось наблюдать, как преподают китайский в голландской школе. Коротко говоря, в час по чайной ложке. (Правда, там это далеко не единственный иностранный язык, а, скажем, четвертый или даже пятый — зависит от типа школы.) Но вот что важно. Главный принцип учителя — тот же, что у врача: не навреди, то есть постарайся не отбить у ребенка интерес, увлеченность загадкой иероглифов, разнообразием музыкальных тонов. Что знали голландские школьники к концу курса? Немного, но то, что они знали, позволит им, когда появится нужда, быстро дополнить свои навыки до необходимого уровня. Тот, кто окажется в Китае, заговорит — на улице, с коллегами; тот, кто выберет специальность синолога, легче однокашников освоится на языковых занятиях. Мы же, как мне кажется, торопимся дать несмышленому школьнику разом всю бездну премудрости китайской грамоты, пережимаем. Что ж, надо спешить, пока Китай в моде… Кстати, такое уже было: в 1950-е, в пору «великой дружбы», открыли несколько интернатов с китайским языком, но, мягко говоря, не преуспели.

Вернемся к школьному учебнику. Важно, чтобы человек, который пишет раздел по Востоку — о Месопотамии, Древнем Египте, Китае или Индии, об арабах или персах, — знал предмет досконально, а не мнил себя историком «широкого профиля», с одинаковой легкостью сочиняющим что о Западной Европе, что об Америке, что о Востоке. И еще ему необходим редкий талант рассказчика.

— В чем отличие сегодняшнего востоковедческого образования от того, которое получали вы?

— Моя твердая уверенность — и это относится к любой области университетского знания, — что важно не где ты учишься, а у кого. Как правило, в любой области знания есть крупная личность, превосходный ученый и достойный человек. Студент, который поступал в начале прошлого века в Санкт-Петербургский университет на восточный факультет, соприкасался с плеядой выдающихся, мирового класса востоковедов. Какую область ни возьми, везде был лидер мирового, то есть европейского уровня, — тогда миром для востоковеда была Европа, поскольку в Америке востоковедение еще не процвело. Это были люди, блистательно знавшие множество языков: главные европейские — непременно, по несколько восточных — на выбор. Да и поступали не на язык — китайский, японский или арабский, а на разряды — китайско-маньчжурско-монгольский, арабско-персидско-турецко-татарский и т.п. Сейчас подобных полиглотов очень мало, к сожалению. В России эта традиция сильно подувяла. Западные востоковеды, кстати, по-прежнему многоязычны. Несколько восточных языков плюс греческий и латынь знают довольно многие, там сохранилось классическое школьное образование, с греческим и латынью или по крайней мере с латынью.

Замечу, что знание нескольких языков вовсе не самоцель. Когда ученый владеет сразу несколькими языками, он буквально физически чувствует глубинное единство культур, не только очевидно близких, но и кажущихся профану несопоставимо далекими. Поэтому мы и даем своим студентам возможность изучить не только основной язык специальности, но и еще от одного до пяти сопутствующих, необходимых для глубокого погружения в культурное пространство целого региона.

Теперь несколько слов об учебных пособиях. В свое время в ИВЯ 1966 года мы были первым выпуском синологов, который с первого курса учился по настоящему, полноценному учебнику китайского языка, созданному Тамарой Павловной Задоенко с коллегами. Сегодня имеются учебники на любой вкус, в том числе созданные нашими институтскими преподавателями, разнообразные словари, справочники — от новейших до оцифрованных знаменитых китайских конкордансов минувших эпох. Будущий великий ученый Николай Александрович Невский для выпускной университетской работы получил от своего учителя Василия Михайловича Алексеева задание не только перевести труднейшие стихотворения великого Ли Бо, но и проверить их поэтическую образность по знаменитому словарю рифм XVIII века. Последнее составляло задачу едва ли не более трудную, чем перевод поэзии, настолько тяжело иностранцу было пользоваться традиционными китайскими справочниками.

Сейчас, конечно, все сильно упростилось: ищи, изучай, сопоставляй — было бы желание. Сегодня мы способны с большей легкостью довести студентов до среднего уровня, с которого им относительно просто при желании подняться как угодно высоко. Нынешние наши преподаватели, вероятно, не те великие востоковеды-энциклопедисты начала века (таких нынче нет нигде в мире, времена «всеохватных знатоков» ушли безвозвратно), но в высшей степени достойные ученые, некоторые — мирового уровня. Так что есть у кого набираться знаний, с кого брать пример в науке.

В давние времена лишь немногие из нас, учившихся в Московском университете в 1960-е, могли надеяться попасть в страну, язык которой учили. Кроме арабистов да, пожалуй, вьетнамистов — военных переводчиков тогда остро не хватало, тут даже к анкетным слабостям не слишком придирались. Остальные полагались на везение. Случались, конечно, форменные чудеса. Так, японисты с нашего и старших курсов отправились в немалом числе переводчиками в советский павильон на Всемирную выставку Expo-1970 в Японию. Даже те, кто потом не раз приезжал на японские острова, жил там подолгу, вспоминают о той поездке с нежностью и восторгом. Следующим поколениям ивяшных студентов-японистов везло меньше: им приходилось стажироваться на японских рыбачьих шхунах. Привозили они оттуда такой народный язык, что преподаватели просто уши затыкали.

Позднее, в 1990-е, когда поездки в страну изучаемого языка сделались более доступными, возникла другая, как нынче говорят, засада: там нашим стажерам предлагали исключительно языковые курсы, конечно, полезные, но от науки, к которой мы их усиленно готовили, весьма далекие. В целом язык, конечно, осваивали, но поехать в какой-то университет заниматься именно исследовательской работой было чрезвычайно трудно. Нашим первым студентам-китаистам в Институте восточных культур РГГУ китайцы даже в библиотеку не разрешили ходить. Говорили: вы приехали на языковую стажировку, и никакой наукой мы с вами заниматься не будем, у нас нет для этого ни времени, ни ресурсов. И многие способные дети за год утратили и навыки исследовательской работы, и интерес к науке. И потом просто растворились среди обычных переводчиков, «прислуги за всё»: сегодня переводишь про сталь, завтра про текстиль, послезавтра про мандарины. Девочки повыскакивали замуж — тогда в Китае было модно жениться на русских.

Сегодня съездить в страну носителей языка не проблема. Налажены стажировки, наши студенты ездят в Монголию, во Вьетнам, в Японию — в общем, куда хотят, туда и едут. Иной раз и сами зарабатывают на стажировки.

Возвращаюсь к вопросу о «прежде и теперь». Раньше собственно языку учили иначе. Поскольку ИВЯ был создан для того, чтобы в первую очередь обеспечить переводчиками разные государственные организации, а там не требовались знатоки восточной поэзии, то мне, например, навыки классического перевода пришлось осваивать самостоятельно, уже после университета. Мои предшественники выработали методику, позволявшую переводить с китайского чрезвычайно точно. И, положив рядом их перевод и оригинал, можно было, в принципе, понять, как это делается. Меня учил понимать классические тексты Лев Залманович Эйдлин, последний ученик Алексеева. Он блистательно читал китайские стихи, так что китайцы, услышав его фамилию, восхищались и говорили, что они не понимают китайскую поэзию так, как понимал он.

Надо сказать, что в Ленинградском университете учили по-другому. Были, конечно, и там колебания между наукой и практическими нуждами. Но в целом ленинградцы/питерцы следовали концепции Алексеева, сформулированной в записке 1929 года «О гуманитарном преподавании китайского языка», где он доказывал, что люди, прошедшие фундаментальную университетскую выучку, гораздо полезнее и в практической области, чем те, которых подготовил (первый выпуск в 1905 году) Владивостокский восточный институт, ориентировавший своих питомцев исключительно на практическую деятельность. Скажем в скобках: и во Владивостоке выросло нескольких замечательных ученых, сумевших эту практическую направленность превзойти. Но в принципе, университетское образование всегда дает больше возможностей, чем узконаправленное, чисто языковое образование. Иначе все довольствовались бы языковыми курсами.

Обиходный восточный язык теперь мало кому нужен, да и научиться болтать с друзьями сравнительно просто. А вот знатоки, к примеру, китайского законодательства или арабского фикха буквально на вес золота.

— Чем отличается востоковедение в Вышке? И что ваш институт привнес в вышкинское востоковедение?

— Вышка все-таки создавалась как университет определенного профиля, и поначалу гуманитарные науки в полном наборе не входили в круг ее интересов. И у меня такое ощущение, что, когда создавалось первое востоковедное подразделение в Вышке — сегодняшняя Школа востоковедения, — туда были набраны преподаватели, которые ни в одном из четырех заявленных направлений (Китай, Япония, арабы и Корея) не являлись лидерами. Так или иначе, на тот момент, когда нас позвали, в конце сентября 2016 года, проницательные руководители Вышки были не слишком довольны тем, как идут дела с Востоком. А мы к тому времени уже двенадцать лет, с 1994 года, существовали в стенах РГГУ. И достигли видимых успехов в популярных направлениях: китаистике, японистике и проч. У нас сложились серьезные научные школы в областях, которые прежде в Москве, мягко говоря, не процветали: ассириологии, шумерологии, библеистике.

Одним из весомых свидетельств успешности нашего института является то обстоятельство, что уже в 2007 году нам доверили организацию Всемирного ассириологического конгресса в знак признания незаурядных достижений молодой московской ассириологии. Мы провели это мероприятие пополам в Москве и в Петербурге, абсолютно блистательно, и это было очень приятно. Замечу, что в Советском Союзе такой конгресс состоялся лишь однажды, еще при жизни великого ассириолога Игоря Михайловича Дьяконова, не менее замечательного Магомеда Дандамаева — специалиста по истории Ирана и Месопотамии, других первоклассных ученых. Словом, нам было что предъявить. У института была уже довольно прочная репутация, в каких-то областях совершенно непререкаемая, и, я думаю, в Вышке об этом знали.

Наша первая встреча состоялась у Ярослава Кузьминова, на ней присутствовали Евгений Ясин, Вадим Радаев, Сергей Рощин и Мария Юдкевич — никто из них, как вы понимаете, не востоковед. Поскольку Вышка лидировала в наукометрии, нас попросили предъявить публикации. В РГГУ ни к кому таких специальных требований не предъявляли, и, с нашей точки зрения, набор публикаций у сотрудников института был превосходный. Но по меркам Вышки их оказалось недостаточно. Тем не менее решили попробовать — может быть, со временем нам удастся достичь вышкинского уровня. Думаю, это у нас получилось: ежегодно больше трети наших сотрудников получают надбавки за публикации в ведущих журналах. Конечно, хотелось бы побольше, но это задача на ближайшие годы.

Что мы привнесли в Вышку? Во-первых, отсутствовавшие в ней ранее направления науки о Востоке, очень весомые: индология и христианский Восток, иранистика, библеистика, ассириология. Открыли программу по Юго-Восточной Азии: сначала учили Вьетнаму и Таиланду, потом добавили Индонезию с Лаосом, то есть громадную отрасль, и саму по себе важную, и без которой ущербны исследования всего Дальневосточного региона. Так что довели вышкинское востоковедение до научной полноты, так сказать. Сегодня у нас есть Монголия и Тибет, есть Юго-Восточная Азия, есть Африка в виде очень серьезной, уже получающей признание за пределами университета и за пределами России эфиопистики, есть весь Древний мир. В прошлом году мы открыли египтологию. На сегодняшний день ИКВИА предлагает поступающим 15 программ востоковедного бакалавриата, по три каждый год.

Востоковедение — это прежде всего историко-филологическая наука. Если не владеешь умением читать главнейшие тексты традиции, понимать комментарии, не знаешь поэтическую классику, образцовую прозу — историческую, эссеистическую, нравоучительную, — не понимаешь ключевых положений местной философии, религии и прочего, составляющего фундамент данной культуры, не проникнешь вглубь традиции — не сможешь заниматься ничем, включая экономику и политологию.

Слово «классическое» в названии нашего института — фактически синоним фундаментального образования, которое абсолютно не предполагает отсечения современности. Мы стремимся дать нашим студентам очень ясные представления о живых восточных языках со множеством их диалектных особенностей и о современной словесности, о новой истории, о нынешнем положении в регионе. Но все это они узнают, предварительно с большей или меньшей глубиной изучив основания данной культуры, древние языки, из которых выросли языки современные. Арабисты изучают Коран, а арабский язык Корана отличается от современного арабского языка. Китаисты учат вэньянь — древний язык, который менялся на протяжении столетий, всегда оставаясь языком образованной элиты Китая и всех текстов, которые этой элитой создавались. То же касается и Японии с бунго, и Индии с санскритом. Если наш индолог занимается современной индийской словесностью, он прекрасно знает тот фундамент, на котором эта словесность произрастала, улавливает свойственные всякой восточной литературе цитаты, скрытые аллюзии и так далее.

Наконец, мы привнесли в Вышку очень существенную часть нашего института — антиковедение. В наименовании «Институт классического Востока и античности» античность не просто довесок, а существенная, равноправная составляющая. Когда зарождалось российское востоковедение, та плеяда великих востоковедов Петербургского университета, о которой я уже упоминал, вся состояла из выпускников классических гимназий, где в обязательном порядке изучали латынь и греческий. Поэтому, когда тот же Алексеев писал свою знаменитую работу «Римлянин Гораций и китаец Лу Цзи о поэтическом мастерстве», он свободно читал и того и другого автора в подлиннике. И ему принадлежит фраза, которую можно считать девизом нашего института: «Счастлив тот, кто два мира в себе держит прочно», то есть мир европейской традиции и мир восточной культуры.

Сейчас очень активно изучается греческий перевод Библии — Септуагинта. В сущности, не просто перевод с одного языка на другой, а результат встречи двух культур, двух миропониманий. Греки, уже к тому времени создавшие гениальную философию, высокую культуру, которые до сих пор питают нашу европейскую цивилизацию, столкнулись со священными текстами иудейской традиции, им чуждой. Исследование того, какие смыслы возникали при встрече двух языков, двух универсумов, уже принесло интереснейшие научные результаты. Многие открытия в этой области, уверен, еще впереди.

В этом году в нашу общевосточную магистратуру, которая называется «Классический и современный Восток: языки, культуры, религии», на индологию поступила девочка, окончившая нашу «классику», она будет заниматься сравнением некоторых античных сюжетов с индийской традицией. И я уверен, что придет время — и многие студенты, в частности китаисты, начнут учить санскрит, как это и было принято раньше, а индологи — китайский; без этого серьезные буддийские исследования невозможны. Так, наши коллеги изучают и переводят одно из жизнеописаний Будды, сохранившееся во фрагментах — частью на санскрите, частью по-китайски; тут без двуязычия никуда.

Весь эллинизм как результат встречи греческого мира и Востока многоязычен. И он ждет молодых исследователей-энтузиастов. Подготовить грамотных специалистов — одна из насущных задач института.

В общем, мы ждем очень серьезных результатов в этой области и иных областях науки о Востоке. Нельзя не упомянуть рассчитанного на долгие годы проекта изучения языка и культуры острова Сокотра. Надеюсь, в самое ближайшее время откроется Центр южноаравийских исследований и сокотрийские штудии получат сильнейший импульс для дальнейшего развития.

Last but not least среди того, что мы принесли c собой в Вышку, серия трудов ИКВИА Orientalia et Classica. Недавно вышедший очередной, уже 79-й серийный том мне довелось представлять на последней книжной ярмарке Non-fiction.

— Какие критерии профессионального успеха действуют в востоковедческом сообществе?

— Это тонкий вопрос. В любой профессии существует некий гамбургский счет. По этому гамбургскому счету все знают, кто чего стоит. Можно назначить человека академиком, а все всё равно будут обходить его стороной или делать вид, что относятся к нему с почтением. Один из лучших синологов, которых я знал в своей жизни, не был даже кандидатом наук. Это совершенно выдающийся питерский знаток Китая Виктор Васильевич Петров. Он не захотел сдавать научный коммунизм и всю жизнь проработал на кафедре китайской филологии ЛГУ простым преподавателем. Для синологов он заменял интернет во многих областях китаеведения. Он помнил пропасть вещей, а об остальном твердо знал, где посмотреть. Он был абсолютно феноменальным знатоком и китайской литературы, и китайского языка, не имея никаких титулов и званий. Его авторитет среди китаистов был непререкаем.

Каждый профессионал, не только востоковед, всегда знает, чего стоит тот или иной журнал по его специальности. Тем не менее одни бросаются туда, где за публикацию можно попросту заплатить; другим все равно, где печататься, лишь бы напечататься, чтобы защитить диссертацию. А кто-то будет месяцами высиживать публикацию в авторитетном журнале, потом ждать непредвзятых объективных рецензий, дорабатывать текст после замечаний — словом, трудиться. Вышка очевидно поддерживает серьезные публикации в ведущих журналах и, конечно, тем самым поднимает исследовательский уровень университета. Многим такая позиция не по душе, хочется лепить одну за другой липовые статейки, покупать публикации. Вот они и клюют Вышку на всех перекрестках, уверяя, что спасают российских ученых от гнета наукометрии.

А взять, например, систему защиты диссертаций. У нас в ИКВИА прошло немало превосходных защит. Про одну из последних коллега диссертанта из европейского университета сказал, что она состоялась на таком высочайшем уровне, как если бы на защите по физике оппонентами выступили Эйнштейн и Дирак. Это стало возможным благодаря придуманным в НИУ ВШЭ так называемым комитетам по защите, состоящим из пяти тщательно подобранных диссоветом экспертов. В результате в зале сидит не двадцать человек, ничего не смыслящих в теме конкретной работы, а пятеро блистательных специалистов, чувствующих свою профессиональную заинтересованность и личную ответственность. Они доброжелательно, но очень въедливо, критически рассматривают труд коллеги, а остальные, тоже, как правило, сведущие в теме люди, слушают этот научный диспут, комментируют, выступают с репликами, замечаниями. Подобных горячих обсуждений на защите мне давно не доводилось слышать, а это ведь редкостное наслаждение. Подобрать пятерых высоких профессионалов можно и по самой заковыристой тематике, по любому сложнейшему междисциплинарному сюжету. Четкие формальные требования отсекают случайных людей. Кроме того, сам диссертант заинтересован в том, чтобы его работу узнали и оценили коллеги.

Можно защищаться по-английски, у нас состоялось несколько англоязычных защит. Но были случаи, когда, вопреки пресловутому Rossica non leguntur, иностранцы читали текст диссертации по-русски и по-русски выступали на защите. Это было настоящее, видимое продвижение отечественной науки (к вопросу о том, что привнес в Вышку наш институт). За пять лет у нас состоялось примерно десяток защит (и еще столько же на подходе), это очень много, и всегда это был достойный уровень, совершенно не сопоставимый с традиционными защитами, которых мне довелось повидать без счету, есть с чем сравнивать.

— Какие еще особенности есть у российского востоковедения по сравнению с западным? Вы упомянули, что в Америке востоковедение возникло недавно...

— Не так чтобы недавно — в 1930-е годы. Кстати говоря, дальневосточное направление в Америке было создано нашим соотечественником Сергеем Елисеевым, сыном того Григория Елисеева, который открыл знаменитые гастрономические чертоги в Москве и в Петербурге. Папаша, как, судя по пьесам Островского, и полагается купцу, был самодуром, заставил сына против его воли отправиться в Японию и окончить там университет (первым из европейцев, к слову). После 1917 года он с семьей бежал во Францию, работал там более-менее успешно, а потом принял предложение американцев возглавить в Гарварде кафедру китайского и японского языков. Он-то и заложил основы американского востоковедения. Довольно быстро у Елисеева появились ученики. В частности, его школу прошел знаменитый в будущем американский ученый и дипломат Эдвин Рейшауэр. Именно он, как гласит легенда, предотвратил атомную бомбардировку старинной столицы Японии — Киото, числившейся среди намеченных военными целей, то есть спас культурные сокровища величайшего значения.

Со временем в Америку стали приезжать и китайцы, которые много помогли становлению синологии, и японцы. Когда Гитлер пришел к власти в Германии, он начал во всех областях науки сначала вытеснять, а потом и убивать ученых еврейского происхождения, среди которых были и ведущие европейские востоковеды, главным образом специалисты по Древнему Ближнему Востоку. Многие из них успели эмигрировать в Соединенные Штаты и основали при Университете Чикаго выдающуюся школу древневосточных исследований.

Так что по сравнению с европейской наукой о Востоке американское востоковедение, конечно, довольно молодо. Но американцы во всех областях обладают поразительным умением и средствами сосредотачивать научные силы. Конечно, надо понимать, что одно дело — крупнейшие, ведущие американские университеты, в которых востоковедение поставлено на очень высоком уровне. И другое — небольшие провинциальные университеты, где востоковедение значительно слабее. У нас стало модным говорить: посмотрите, в Америке, в таких-то пятидесяти университетах не учат того-то и того-то, тогда как мы… Это ерунда, потому что в мелких, провинциальных колледжах и не должны учить всему Востоку. А в крупных американских университетах, как и в Англии, всему набору восточных программ учат как раз превосходно, самым фундаментальным образом. Так что нужно, приводя пример, выбирать достойные объекты для сравнения.

В общем, я бы сказал, что во всем мире сегодня востоковедение на подъеме, хотя видна и противоположная тенденция. Кто-то под флагом борьбы с колониальным наследием (из-за не вполне добросовестной книги Э. Саида востоковедов скопом зачислили в пособники угнетателей Востока) считает, что дело это сомнительное, слишком дорогостоящее и пора ужиматься, а кто-то, наоборот, настаивает, что нужно вкладываться, что Восток — это перспективно. Словом, обычная жизнь. Хорошо бы, огромная Россия с давними традициями изучения своих азиатских соседей, с плеядой великих ученых осталась в числе стран, где Восток изучают не наспех, не поверхностно, а, как говорится в Писании, «в долготу дней».

В каких-то областях наши востоковеды за последние десятилетия стремительно ворвались на передовые рубежи мировой науки, в каких-то областях — их немало — мы серьезно отстаем. Если судить о ситуации трезво, ничего тут ужасного нет. Опасно другое: в российском востоковедении сегодня нужда в специалистах диктуется политическими обстоятельствами, что никак не способствует развитию науки. К сожалению или к счастью, наука, особенно гуманитарная, — это улитка, которая двигается очень медленно, движение науки не поторопишь, разве что загубив на корню будущие результаты. Наука — долговременное предприятие, а политикам результат нужен сейчас. И под этим предлогом деньги на науку о Востоке, которых и так всегда немного, перетекают якобы в практику. Начинаются разговоры: а вот у вас (речь, в частности, о нашем институте) выпускники не работают по специальности. Во-первых, такой социологией никто всерьез не занимался; по крайней мере четверть нынешних сотрудников ИКВИА — наши недавние студенты, ставшие первоклассными преподавателями, полноправными коллегами в научных проектах. Во-вторых, мне всегда приходит на ум примечательное обстоятельство: посмотрите, чему с незапамятных времен учились британские премьер-министры. Практически все они, может быть, за немногими исключениями (и, кстати, тоже показательными), выпускники классического отделения Оксфорда или Кембриджа. Можно, конечно, считать, что они служили не по специальности, но это как посмотреть.

14 марта