Освежающие средства от психологической усталости: Моне, Пастернак, Драйзер, Кортасар

В этом выпуске о своих любимых художественных и научных произведениях, а также о произведениях, полезных в преподавании, рассказывают Дарья Рыжова, Наталья Пименова и Ольга Мельникова.

Художественное произведение

Дарья Рыжова, академический руководитель образовательной программы «Лингвистическая теория и описание языка», научный сотрудник Международной лаборатории языковой конвергенции, доцент Школы лингвистики факультета гуманитарных наук

В конце нулевых в Санкт-Петербурге небольшим тиражом в пару тысяч экземпляров была издана серия книг сербского писателя Горана Петровича: «Остров и окрестные рассказы», «Книга с местом для свиданий», «Осада церкви Святого Спаса», «Атлас, составленный небом» (перевод Ларисы Александровны Савельевой). Позже я поняла, что для меня это было большим везением: как раз в те годы я, будучи студенткой отделения теоретической и прикладной лингвистики филфака МГУ, начала учить сербский и постепенно открывать для себя сербскую, хорватскую, боснийскую литературу.

Авторы из бывшей Югославии у нас мало известны. Популярен, по большому счету, только Милорад Павич, но как раз он оказался мне не очень близок. А вот Горан Петрович сразу запал в душу. Я малодушно читала его по-русски, а не в оригинале, хоть и учила сербский с большим удовольствием. Уж очень изысканную он использовал лексику, а поскольку у него важны не сюжеты, а образы и создаваемая вокруг них магия, нельзя было себе позволять ни оставлять какие-то слова непонятыми, ни прерывать волшебство занудным поиском западающих слов по словарям.

Горан Петрович мне показал, как выходить за рамки объективного и научного и придумывать себе свой собственный мир. Он это делает очень тонко и нежно: как будто не разрывает связей с действительностью, не отворачивается от нее в отчаянии, гневе или презрении, а просто счищает с нее все лишнее, выбивает из нее пыль, открывает в ветхом доме обыденности окна и наполняет его лунным светом, ключевой водой, пением птиц и свежим горным воздухом. В студенческие годы кружева его прозы меня завораживали. Сейчас — по-настоящему спасают. В страницы его книг я прячусь, когда больше некуда бежать.

Я пыталась рекомендовать его книги многим своим друзьям и знакомым, но в течение нескольких лет их было почти невозможно найти. Буквально пару недель назад я обнаружила, что часть из них в этом году переиздали, и теперь скупаю их стопками. Как говорит Милорад Павич, «[с]егодня такие книги подобны горсти соли, оставленной на черный день и найденной тогда, когда пришло время трудностей и нищеты».

Наталья Пименова, доцент Школы лингвистики факультета гуманитарных наук

Выпускникам филологического факультета, наверное, легче ответить, какая литература нравится меньше, чем назвать любимые книги… Но можно вспомнить книги, которые произвели наиболее сильное впечатление, или выделить любимые литературные темы и жанры. Пожалуй, одна из самых значительных для меня серий — это книги о силе духа или жизнелюбии, например повесть Пьера Руане «Кастель», которая была опубликована в журнале «Иностранная литература» (1973) и которую я несколько раз перечитывала. А в пятом или шестом классе я прочитала рассказ Александра Куприна «Штабс-капитан Рыбников» (1905). Меня как раз тогда послали от школы на городскую олимпиаду по литературе, и мне пришло в голову написать сочинение по этому рассказу. На выбор предлагался, кажется, анализ какого-то стихотворения и тема вроде «Мой любимый литературный герой». Взять японского шпиона как героя для сочинения было удивительным выбором, особенно для советской школы. Удивились и мои родители, когда я пришла домой. Выслушав мой рассказ о содержании сочинения, моя мама заметила, что в сочинении недостает одного элемента — я не написала, почему главный герой рассказа, раскрывший шпиона, ведет себя пассивно и никому не сообщает о своей догадке (напомню, что дело происходит в царской России), — и что этот недостаток сочинения связан с моей незрелостью (шестой класс все-таки). Несмотря на «идеологическую незрелость», видимо, мне удалось написать что-то достаточно внятное и убедительное, потому что на олимпиаде я заняла второе место. Теперь я лучше понимаю, почему этот рассказ произвел на меня такое впечатление: дело не только в том, что речь идет о силе духа, но и в неожиданном столкновении с чужими ценностями — и это было совсем не похоже на то, что приходилось читать до этого. С теми или иными «переворотами» в читательском сознании связаны и другие яркие впечатления от книг. Подобным тектоническому сдвигу было знакомство с Андреем Платоновым, Осипом Мандельштамом, Габриэлем Гарсиа Маркесом. В студенческие годы мне в руки попались «Выигрыши» (1976) Хулио Кортасара, и, хотя мне уже был знаком Маркес, впечатление от «Выигрышей» было ошеломительным — с таким видом сложности в романе мне до этого не приходилось встречаться. Еще я помню, что в раннем подростковом возрасте я прочитала почти все шесть томов стоявшего у нас дома академического издания сочинений Пушкина (выходившего с 1937 года) — и Пушкин занял для меня место первого поэта на всю жизнь. Моим любимым произведением стал «Моцарт и Сальери» (1831) — я буквально неделями вспоминала и прокручивала в голове, а то и декламировала разные цитаты под впечатлением и от стихотворной формы, и от драматургии: «Кто скажет, чтоб Сальери гордый был / Когда-нибудь завистником презренным, / Змеей, людьми растоптанною, вживе / Песок и пыль грызущею бессильно?» И как поразительно, что Сальери бросает яд в стакан Моцарта сразу после его слов «Гений и злодейство — две вещи несовместные»… Когда я теперь открываю Пушкина, я даже не столько перечитываю, сколько вспоминаю, и точно так же надолго погружаюсь в отдельные строки и отрывки. Еще есть книги, к которым я обращаюсь в определенные периоды жизни. Например, освежающим средством от психологической усталости для меня всегда были романы Теодора Драйзера. Хотя герои Драйзера часто расточают жизнь в погоне за наживой и благосостоянием, его романы пронизаны оптимистичным духом предпринимательства и жизнестроительства, как и многие американские произведения конца XIX — первой половины XX века. А его яркие образы женщин врезаются в память навсегда. Если вернуться к любимым литературным темам, то я с детства увлекалась биографическими повестями, и это увлечение перешло в интерес к автобиографической прозе и к мемуарам. Совершенно замечательная книга в этой категории — это «Курсив мой» (1969) Нины Берберовой, написанный не как автобиография и воспоминания, а как прекрасный «роман воспитания», который многому может научить. Рекомендуя же книги про увлеченность наукой и профессией «юноше, решающему, делать жизнь с кого», могу назвать «Открытую книгу» (1954) Вениамина Каверина, «Дело, которому ты служишь» (1958) Юрия Германа и роман Митчелла Уилсона о молодых изобретателях «Брат мой, враг мой» (1952).

Ольга Мельникова, приглашенный преподаватель департамента литературы и межкультурной коммуникации факультета гуманитарных наук нижегородского кампуса НИУ ВШЭ

«Доктор Живаго» (1957) Бориса Пастернака — соединение восхищения от формы и содержания. Для меня это та самая книга, после прочтения которой ты физически ощущаешь, как между обложками живет целый другой мир, который впускает тебя к себе, подхватывает и уносит. И ты неизменно наслаждаешься этим полетом и хочешь повторять его снова и снова, потому что больше нигде не можешь поймать это чувство. У меня есть любимое издание, именно та книга, под черными обложками которой я впервые почувствовала этой мир, и именно ее я хочу перечитывать снова и снова. Кажется, сложно что-то новое сказать о произведении, гениальность которого так широко признана. Я бы рекомендовала читать ее тогда, когда несовершенство мира кажется особенно невыносимым и нужны силы для того, чтобы идти дальше. Поэтичность слога Пастернака возвращает веру в прекрасное, а сама история дает надежду.

«Анна Каренина» (1878) Льва Толстого. Для меня этот роман про настоящее и, главное, про ценность искренности человеческих чувств и готовность им доверять. Это «живая» книга, которая, благодаря гению Толстого, каждый раз поворачивается к тебе новой стороной, открывает новые смыслы и помогает найти новые ответы на вопросы, которые важны для тебя именно сейчас. «Анна Каренина» для меня — это всегда сложный диалог, диалог с автором и с героями, причем каждое прочтение — с разными и по-разному. И еще этот роман — про сложносочиненность мира, про то, что не бывает плохих и хороших людей, верных и неверных решений, что категоричность и отсутствие сомнений — начало пути к разрушению.

«Впечатление. Восходящее Солнце» (1872) Клода Моне. Первое знакомство с этой картиной случилось у меня подростком, когда я увидела репродукцию в чужом альбоме и сразу в нее влюбилась, как может влюбиться именно очень юный человек. Затем был подарок от мамы — свой собственный альбом лучших работ импрессионистов, «засмотренный» и бесконечно любимый. А уже затем, через несколько лет, — невероятная и казавшаяся почти невозможной «личная встреча» в Музее Мармоттан в Париже. Я хорошо помню это яркое ощущение соприкосновения с настоящим чудом, которое я стараюсь хранить. Для меня эта картина — воплощение того, что мир прекрасен, что свет победит тьму и это неотвратимо. Одновременно кажется, что «Впечатление» и о зыбкости бытия, о быстротечности момента и важности успеть поймать этот кусочек счастья здесь и сейчас.

Академическое произведение

Дарья Рыжова

В основе моих представлений о лингвистике как о науке и образе жизни лежат книги моих учителей, а также тех, кто стоял у истоков отечественного лингвистического образования. На мое счастье, эти два множества довольно сильно пересекаются. На нашем курсе преподавал и Владимир Андреевич Успенский, один из создателей отделения теоретической — в те годы «структурной» — и прикладной лингвистики в МГУ, и Александр Евгеньевич Кибрик, многие годы заведовавший этой кафедрой, и Владимир Михайлович Алпатов, один из ее самых первых выпускников, и Сандро Васильевич Кодзасов, вместе с А.Е. Кибриком создававший столь знаменитую сегодня модель лингвистических экспедиций, и Ариадна Ивановна Кузнецова, работавшая на кафедре с самых первых лет ее создания и не менее активно развивавшая традиции отечественной полевой лингвистики. И конечно, Андрей Анатольевич Зализняк — настоящий символ этой большой лингвистической эпохи.

Их книги я читала, и эти книги формировали мое лингвистическое мировоззрение. Это были «Русское именное словоизменение» (1967) А.А. Зализняка, «Константы и переменные языка» (2003) А.Е. Кибрика, «Общая фонетика» (2001) С.В. Кодзасова, «Апология математики» и «Труды по нематематике» (2002) В.А. Успенского. К ним добавлялись «Курс общей морфологии» (1997) И.А. Мельчука, «Введение в морфологию» (2000) В.А. Плунгяна, «Происхождение языка» (2011) С.А. Бурлак, «Лингвистика конструкций» (2010) Е.В. Рахилиной. Этот список можно легко продолжить…

Все эти книги — такие разные по содержанию — объединялись в моем сознании в одну общую серию. Самыми важными для меня в них были две особенности. Во-первых, для них для всех была характерна математическая четкость, прозрачность и системность. Во-вторых, во всех этих текстах, несмотря на их строгость и местами даже подчеркнутую математичность, прямо-таки сквозила детская восторженность, любознательность и невероятная жажда жизни. С одной стороны, это была наука — со своими строгими методами и требованиями, доступным, наблюдаемым материалом, широкой доказательной базой. С другой стороны, это была наука с человеческим лицом. За каждым исследованием, каждой книгой стоит личность — живой человек, который заражает тебя своим энтузиазмом.

Когда родители спрашивают, когда же у меня наконец будет отпуск, я удивляюсь. Лингвистика — это не профессия, не ремесло, не работа. Это стиль и образ жизни, склад характера и самоидентичность. А от самого себя в отпуск не уйдешь.

Ольга Мельникова

Работа Александра Потебни «Мысль и язык» открыла для меня понимание, что лингвистика — не сухая наука, а наука о самом сущностном для человека. Первый раз читая ее студенткой, я, еще многого до конца не понимая и иногда буквально продираясь через сложные конструкции, заразилась этим упоением от уровня задач, стоящих перед языкознанием, и приняла, что иметь отношение к их решению — большая честь.

Труд, выпущенный в 1862 году, неизменно будоражит, ставит вопросы, однозначных ответов на которые и сейчас не существует и, возможно, не может существовать.

Через свою философию языка А.А. Потебня смотрит на основные аспекты предмета изучения, уделяя в том числе внимание осмыслению языка как деятельности, в процессе которой беспрерывно происходит его обновление. Интересно и рассмотрение проблемы речи и ее роли в жизни языка, и осмысление художественного творчества в его отношении к языку, и взгляд на язык как способ познания мира. Многие современные направления языкознания корнями восходят в том числе к работе Потебни, написанной еще совсем молодым, двадцатишестилетним ученым, что иногда кажется почти невероятным.

Произведения, полезные в преподавании

Дарья Рыжова

Как ни странно, на мой подход к преподаванию самое большое влияние, как мне сейчас кажется, оказали книги детских и семейных психологов, в первую очередь Людмилы Владимировны Петрановской. Так вышло, что моя педагогическая деятельность в семье и в университете началась почти одновременно. У этого совпадения были очевидные минусы: любое аудиторное занятие тянуло за собой целый шлейф организационных проблем (не говоря уже о том, что нестабильный режим маленького ребенка существенно затруднял подготовку к этим занятиям). Но были и неожиданные, как мне все-таки кажется, плюсы: студенты, как и маленькие дети, любят предсказуемость и определенность планов; студента, как и ребенка, нужно уметь слушать, слышать, вовремя и правильно понимать. У студентов, как и у детей, интересно учиться по-новому смотреть на привычные вещи. А главное, и студенты, и дети требуют выработки одного и того же навыка — умения быстро и убедительно отвечать на неожиданные вопросы.

Я понимаю, что сравнение студентов с маленькими детьми может показаться кому-то даже оскорбительным. Но для меня в этом ни в коем случае нет ничего уничижительного. Та линия поведения, которую я для себя извлекла из книг Л.В. Петрановской, основывается как раз на той идее, что каждый человек с первого дня своей жизни — личность и индивидуальность и твоя задача — не давить на него, а давать его талантам расцветать, создавать максимально благоприятные условия для развития его самобытности и самостоятельности. Показывать ему, что бывает, зажигать в нем интерес к окружающему миру, учить его отличать добро от зла и просто быть рядом на случай, если ему понадобится помощь.

Конечно, эта модель очень абстрактная и идеализированная, и претворять ее последовательно в жизнь получается далеко не всегда (как в семье, так и в университете). Но мне кажется, что к чему-то такому я стремлюсь.

24 февраля

Книги